– Какую заслужила, – отрезал Виктор. – Парижи, моя милая, даром не проходят. С другой стороны, мы бы все равно рано или поздно разошлись.

– Я поняла, поняла! Я тебе наскучила! – Веселая ирония в ее голосе не могла бы обмануть даже ребенка. – Кстати, ты храпишь, как бронтозавр, не забудь предупредить свою новую пассию!

– Да ты сама храпишь, – насмешливо заметил Виктор.

Пока Таня надевала туфли, он дышал ей в затылок.

– Я храплю?! – Она так возмутилась, что даже покраснела, мгновенно покрывшись свекольными пятнами.

– Для твоей карьеры это совсем не страшно, – успокоил ее Виктор слащавым тоном.

Таня уже набрала полную грудь воздуха, решив высказать все, что она на самом деле о нем думает, но потом поймала его умный, расчетливый взгляд и опомнилась. Он специально раздразнил ее, чтобы отвлечь от самого главного – от того, что у него есть другая.

Уйти, не сказав ни слова на прощание, будет гораздо умнее. Менее драматично, да. Но чувство собственного достоинства останется при ней. Таня плотно сжала губы, надела плащ и на чувстве собственного достоинства выволокла на площадку неподъемный чемодан, решительно отвергнув предложение Потапова ей помочь.

Пока она ждала лифта, тот продолжал стоять в дверях, глядя на нее с откровенной жалостью. Тане хотелось развернуться и дать ему в нос. Вместо этого она изо всех сил удерживала на лице выражение гордого презрения. И лишь очутившись на улице, позволила себе расслабиться. Остановилась и растерянно огляделась по сторонам. Мир показался ей удивительно резким. Таким видит его близорукий человек, впервые надевший очки. Множество удивительных деталей бросилось ей в глаза. Мелких и обычно незаметных, но делавших пейзаж невероятно насыщенным и выпуклым. Она заметила конфетный фантик, застрявший в решетке водостока, треснувшую молочную лампу под крышей подъезда, стеклянную дождевую пыль на носках своих замшевых туфель…

В детстве они с Витькой и Олегом играли, взбираясь на гаражи, и однажды Таня, весело и легко перелетавшая с одной крыши на другую, внезапно сорвалась и рухнула вниз. Земля тогда прыгнула ей навстречу – огромная и тяжелая. Таня на некоторое время оглохла и долго лежала не шевелясь. Перед ее глазами качалась травинка, по которой бежал янтарный муравей. Россыпь песчинок блестела и переливалась, словно бисер на маминой театральной сумочке.

Сейчас Таня чувствовала себя примерно так же, как после удара о землю. Звуки отдалились, проходя к ней словно сквозь вату, и она видела себя со стороны – одиноко стоявшую на ступенях подъезда с шикарным чемоданом, который она так долго выбирала в дорогом магазине. В тот момент это казалось ей чрезвычайно важным делом…

– Таня! – окликнул ее кто-то.

Знакомый голос вывел девушку из оцепенения. Она повернула голову и увидела собственную мать, торопливо шагавшую по дорожке к дому. Это было неожиданно и неприятно.

– Мама?! Что ты здесь делаешь? – ошарашенно спросила Таня, спускаясь по ступенькам.

Ее мать была все еще красивой женщиной с унылым лицом и неприкаянным взглядом, который подолгу ни на чем не задерживался. Возможно, такое выражение появлялось у нее лишь в обществе дочери, а в другом окружении она была прежней – искрящейся, легкой, смешливой…

– Вот, заехала повидаться! – сказала та, хмуря брови. – Завтра отправляемся на дачу – надо там все на зиму позакрывать. Хозяйство… сама понимаешь. Вот я и решила заглянуть. А то полтора года не виделись – мне даже перед Колей неудобно…

– Что тебе неудобно? – спросила Таня опасно звенящим голосом. – Когда ты меня бросила на произвол судьбы ради своего Коли, тебе было удобно! И ему тоже было очень даже удобно!

– Это что, выговор? – поджала губы мать.

– Да, выговор! Должна же я когда-нибудь высказаться! Не представляю, как ты могла спать спокойно, зная, что я одна на другом конце города в пустой квартире… Как ты посмела быть счастливой, оставив собственного ребенка?!

Раньше она никогда так не разговаривала с матерью. Ей всегда удавалось держать себя в руках, контролировать эмоции. Скрывать то, что в ее сердце живет страшная, обжигающая обида. Эта обида была ее личным чудовищем, которую, как какую-нибудь собаку Баскервилей, приходилось скрывать ото всех на свете… Но, кажется, сейчас чудовище готово было вырваться на свободу.

– Нашла виноватую! – неожиданно рассердилась мать, сурово сдвинув брови. – Не знала я, что ты такая злопамятная. Сколько лет прошло! И кроме того, тебе не на меня надо злиться, а на своего папашу. Он во всем виноват! Сбежал, как трус с поля боя. Ты была тогда совсем маленькой, а у нас, между прочим, ни бабушек, ни дедушек… Я пять лет подъезды ради тебя мыла! Про личную жизнь даже и не думала! А теперь ты меня обвиняешь?!

– Ага! – иронически воскликнула Таня. – И чем, интересно, ты лучше папочки? Он меня бросил, когда я в пеленках лежала, а ты дотерпела до совершеннолетия! Конечно, тебя это оправдывает!

– Если ты подзабыла, тебе тогда уже исполнилось семнадцать лет, – продолжала кипятиться мать. – И я, между прочим, тебе квартиру оставила! Родовое гнездо!

– Родовое гнездо! – возмутилась Таня. – Ты говоришь так, как будто речь идет о замке в Шотландии, а не об «однушке» на окраине.

– Еще неизвестно, что дороже стоит – замок в Шотландии или «однушка» в Москве, – парировала мать. – Да ведь девчонки в семнадцать лет о таком только мечтать могут! Одна, ни от кого не зависишь, творишь что хочется…

– Я мечтала жить с тобой!

– Знаю, знаю… – Мать немного сбавила обороты. – Но что я могла поделать? Я, между прочим, ребенка ждала. У меня новая жизнь начиналась! Неужели ты не можешь меня понять?! У нас с Колей такая любовь закрутилась!

– Да что это за любовь, ради которой можно выбросить из жизни собственную дочь?! – Таня почувствовала, как ее губы поехали вниз, а нос набряк от слез. Она пнула ногой чемодан, повалившийся набок. – Это не любовь, а какое-то уродство! У тебя с отцом были уродские отношения, и с Колей тоже – такие же уродские! У меня из-за тебя вся жизнь наперекосяк!

И Таня разрыдалась, не в силах больше справляться с болью, которая разрывала ее изнутри. Мать испуганно посмотрела на нее, но не рискнула сунуться с утешениями – только стиснула руки. Таня вообще не помнила, чтобы эта женщина обнимала или ласкала ее. Когда она видела, как чужие матери целуют своих малышей в макушку, в щечки, в ладошки, на нее нападала звериная тоска.

Она подумала, что ненавидит Виктора еще и за то, что он не хотел ребенка.

– Таня, перестань истерить, люди смотрят! – сдавленным голосом сказала мать, нервно озираясь по сторонам. Пошел мелкий моросящий дождь, и от этого дождя волосы вокруг ее лица завились мелкими колечками, сделав ее моложе и свежее.

– А плевать я хотела на твоих людей! – заявила Таня, вытирая нос платком, завалявшимся в кармане. – Ненавижу эту твою игру на публику! Образцовая мамаша на свидании с дочерью!

– А почему это ты с вещами? – спросила мать, пропустив ее шпильку мимо ушей и глядя на раздутый чемодан. – Ты что, съезжаешь от своего Потапова?

– Да, съезжаю! – язвительно ответила Таня. Слезы оставили на ее щеках жгучие следы, и теперь щеки пылали. – Если бы у вас с отцом была нормальная семья, я бы знала, как строятся отношения. Но вы меня ничему не научили! Особенно ты!

– Да неужели? – язвительно возразила мать. Выражение ее лица неожиданно изменилось. Она даже глаз прищурила, приготовившись от души высказаться. – Разве я не предупреждала, что Потапов рано или поздно от тебя сбежит?

– Ты не предупреждала, а просто каркала! Из вредности! – огрызнулась Таня.

В душе же она вынуждена была признать, что мать действительно высказывала некие опасения. Но Таня, разумеется, махнула на них рукой.

– Любить ее не научили! Да разве тебя научишь? Ты любовь у себя под носом не замечаешь! Про Олега своего вспомни. Сколько лет ты над ним издевалась? Настоящая мымра! Парень по тебе с ума сходил. Как он был в тебя влюблен! У меня сердце кровью обливалось. А ты? Ты его просто растоптала.