Все так нелепо, так больно!.. Но самым невозможным — с чем она не могла смириться — оказалось то, что Анна оказалась к такому повороту событий совершенно не готова. Счастливая семейная жизнь с Владимиром, благополучное детство Ванечки и Катеньки, давно позабытые горести прошлых лет и вернувшаяся мечта о сцене — все это со временем убаюкало ее, увело в мир, далекий от столь часто подстерегавших ее когда-то тревог. Анна даже на минуту — минуту длиною в несколько лет — забыла, что на свете существуют подлость и жестокость и что люди не всегда желают друг другу только хорошего.
По верху коляски вдруг что-то ударило — тяжело бухнуло, продавив натянутый тент, и грузно скатилось на мостовую со звуком, подобным выстрелу. Анна вздрогнула, а возчик, на мгновенье пригнувшись, резко выпрямился на сиденье и погнал лошадь вперед. «Булыжник!» — догадалась Анна. Такое теперь стало в Париже не редкостью — «чрево Парижа» расползлось по всему городу, заполнив богатые кварталы своими обитателями, которые в каждом прилично одетом человеке видели заклятого врага и мечтали избавить от него тот мир, где еще совсем недавно занимали самое дно.
Жизнь несправедлива и непредсказуема. И она похожа на гигантские качели или величественный маятник, который то возносит, то ниспровергает вас, не предупреждая и не обнадеживая, просто двигается вверх-вниз, вверх-вниз, и все. Но если и есть что-либо постоянное в этой жизни, так это любовь и верность. Чувства, которые в столкновении с преградами лишь набирают силу, и сами со временем становятся силой, способной преодолеть все трудности и выдержать любые испытания. И одно не может быть без другого: тот, кто любит, всегда предан своей любви, а верный человек не поступится своею любовью. И тогда молот маятника уже не опасен, потому что рядом с тобою всегда есть тот, кто успеет вовремя протянуть руку, и поддержит, и спасет.
Анна поняла, что коляска остановилась. Дождь уже закончился, и можно было без опасения выходить на улицу. Анна вышла из коляски и рассчиталась за поездку. Потом по привычке взглянула на окна их дома с улицы, и вдруг ей показалось, что она смотрит на них не одна. Анна проводила взглядом уезжавшую коляску и осторожно оглянулась — быть может, это все-таки Владимир? Прячется где-то, опасаясь быть схваченным по ложному доносу? А что, если Писарев между делом сказал правду — на них напали и Владимира похитили, а Писарев, который не смог защитить ни его, ни деньги, сочинил всю эту историю, чтобы оправдать свое бездействие или, точнее, свою трусость? И тут Анна поняла, что даже не сказала Киселеву спасибо, а он, между прочим, предупредил ее о том, что за домом следят. Так что же это: теперь вся ее жизнь — под надзором?! Или у нее разыгралось воображение?
Она вздохнула и вошла в дом. Боннэ, услужливо открывший ей дверь, бросился взять ее плащ, а мадам Боннэ протянула руку за шляпкой, но Анна рассеянно прошла мимо, не заметив их. Супруги Боннэ переглянулись — похоже, что-то случилось. Баронесса отличалась нравом ровным и не спесивым, она была гаже слишком проста для своего звания. От нее они никогда не слышали окриков или чрезмерных нареканий и говорили всем знакомым, что им невероятно повезло. Капризы богатых дам были Боннэ хорошо известны. Дочка соседа-булочника какое-то время служила у одной такой особы: натерпелась, наплакалась и ушла не по своей воле. А мадам баронесса всегда доброжелательна и отзывчива, и ни разу они не видели ее в дурном настроении, и даже если что-то между нею и бароном происходило, то никто никогда не знал и не видел этих размолвок.
Переодевшись для дома, Анна спустилась в кабинет мужа и, попросив Боннэ, чтобы ей никто не мешал, заперла дверь изнутри. На какое-то время она замерла на пороге и огляделась — у Анны было странное чувство, будто она совершает нечто безнравственное. Никогда прежде Анна не входила в кабинет мужа без его разрешения, да и особой необходимости туда входить в отсутствие Владимира и припомнить не могла. Их отношения были построены на доверии. И Анна имела в каждом доме, где они жили, свой уголок, свой будуар, куда муж входил, всегда предусмотрительно постучав в дверь или предупредив о своем визите через мадам Боннэ или Варвару. Точно так же кабинет Владимира считался его священной территорией, на которой его никому нельзя было беспокоить.
Исключения делались лишь для детей. Если они прорывались к отцу, когда он работал в кабинете, Корф никогда их не прогонял: играл с ними, шутил, но только до того момента, когда развлечение начинало перерастать в шумную и неорганизованную возню. Тогда Владимир становился суровым, и ребятишки, чутко откликавшиеся на любую перемену в его настроении, убегали к себе наверх, а барон тут же призывал к себе Варвару и негромко, но жестко отчитывал ее за нерасторопность. Дети должны понимать: отец работает — значит, он занят, и его нельзя беспокоить. Варвара согласно кивала, не меняя выражения своего добродушного широкого лица, и обещала, что будет воспитывать детей строже. Не строже, поправлял ее Владимир, а в понимании порядка. К порядку нельзя приучать наказанием или приказом — порядок должен войти в сознание, как умение дышать. Варвара опять кивала, обещала, а потом — через какое-то время, особенно после долгого отсутствия отца — все повторялось сначала.
Владимир обожал детей, но проявлял это так же своеобразно, как и свою любовь к жене. Его нежные чувства всегда таились где-то в глубине или прятались под внешней сдержанностью, как прежде — под мундиром. Такими, как правило, бывают очень тонкие и мнимые натуры, умеющие чувствовать на пределе человеческих сил. Однажды разглядев это, Анна перестала обращать внимание на некоторую скованность Владимира в обществе, на вдруг возникавшую в разговоре заносчивость. Она не сердилась на него, потому что понимала: это все от чрезмерной сентиментальности и наивности его неисправимо юношеской натуры.
Анне нравилось, что Корф с годами так и не повзрослел. Он и выглядел таким же молодым и сохранил ту же порывистость и внутреннюю страстность. И во многом благодаря этим его качествам их брак продолжал оставаться желанным для них обоих. Именно Владимир поддерживал неугасимым любовный тонус их отношений, на которые неизбежно влияли и заботы о детях, и новая служба Владимира.
Поэтому Анна, так сама ценившая независимость, уважала и оберегала уединение Корфа в своем кабинете. За годы, прожитые в семье, Владимир не просто стал ей ближе и понятнее. Когда улеглась эйфория свадебного кружения, когда время, проводимое вместе, стало повседневностью, Анна постепенно осознала, что и Владимир умеет бороться за свою любовь. И то, что она прежде считала импульсивностью, в действительности оказалось результатом длительной и напряженной внутренней работы по воспитанию чувств, которая всегда шла в нем незаметно для постороннего взгляда, а порой и для самых близких ему людей. Узнав это, Анна уже не боялась видимого отчуждения Корфа за закрытой дверью кабинета, потому что понимала: там он думал и там оставлял все тягостное, одаряя близких только любовью и лаской.
Между ними было заведено ни о чем друг друга без надобности не спрашивать. Поэтому Анна лишь смутно догадывалась о служебных тревогах мужа. Корф вообще никогда не умел жаловаться, но Анна и без слов понимала, что и когда с ним происходит. Разумеется, ей неведомы были подробности и обстоятельства его забот, но присутствие их Анна ощущала безошибочно. Как уловила во время поездки в Баден на воды почти несуществующий запах свежей печатной краски (так пахнет недавно взломанная колода новеньких карт) на его руках. Тогда, вернувшись однажды под утро, Владимир со вздохом ее поцеловал, полагая, что она спит и ничего не слышит, и нежно провел ладонью по завиткам волос на виске — ему так нравились ее золотистые локоны.
В какой-то момент Анна испугалась. Ей показалось, что опять начинается то, чем так грустно были памятны ей прошлые времена. Сколько раз она тайком наблюдала за Иваном Ивановичем, который, прочитав очередное письмо сына из полка, долго сидел в тишине кабинета, а потом открывал сейф в стене за креслом и доставал шкатулку, где хранились векселя и ассигнации! Но старая болезнь не дала рецидива. Прибавление в их семействе, кажется, отвлекло Владимира от его невеселых дум, и забота о ребенке и воспитание Ванечки целиком поглотило Корфа. Такова жизнь: сын для мужчины — повторение самого себя, и кто же упустит данную Богом возможность пройти этот путь еще раз, но уже без прежних ошибок и оберегая свое воплощение от любых напастей и бед?
