У него ведь тоже нет судьбы, как и у Ри-Ё… и он ни разу не высказывал сожалений вслух. Как же можно распускать при нём сопли?

Ри-Ё решил делать то, что надлежит — и будь, что будет. От прежней жизни всё равно остались только осколки — осколки иллюзий, осколки цветного стекла в пятнах крови…

В этом походе говорили по-лянчински.

Ри-Ё две луны подряд так часто слышал эту речь, что понимал — с пятого на десятое, без оттенков и тонкостей, но смысл схватывал. Говорить мучительно стеснялся. Слыша, как лянчинцы коверкают его язык, Ри-Ё легко представлял себе, как будет выглядеть его собственная попытка заговорить с ними на языке юга. Смешно и глупо как минимум. Ри-Ё не хотел быть смешным и глупым в глазах южан, в особенности — жестоких и заносчивых лянчинских аристократов.

Поэтому разговаривал он лишь с Учителем и Господами Ча и Л-Та. Или молчал. Только слушал. До тех пор, пока в приграничной деревушке, на постоялом дворе, не объявился Господин Дин-Ли и освобождённые военнопленные с юга.

Изнанка войны — вот как Ри-Ё это увидел. Изнанка северных побед — так даже вернее.

Север возвращал Югу рабынь. Вернее, Государь возвращал солдат Принцу Эткуру — у которого хватило храбрости, дерзости и наглости заключить с Кши-На мирный договор от собственного имени, против воли Льва, Государя Лянчина. Так говорили при дворе в Тай-Е — Ри-Ё надо было ослепнуть и оглохнуть, чтобы не слышать.

О Принце Эткуру говорили, что он предал интересы собственной страны ради северной женщины. Что он восхищён Кши-На. Что он ненавидит собственного отца и метит на трон в обход законных наследников. Что он безумен, что он слишком умён для южного варвара, что он считает Государя Кши-На своим личным другом, что ему было приказано убить собственного брата… И всё это было обычной смесью искажённых слухов, лжи и сплетен.

Ри-Ё никогда прежде не пытался разобраться в политике, но всегда разбирался в людях. Принц Эткуру казался ему усталым, нервным и не слишком-то сильным духом. Большого ума в нём не замечалось, но и безумным принц явно не был. И ещё: Эткуру не шёл против ветра — просто его ветер переменился. Ви-Э выглядела сильной и разумной не по годам — но Ри-Ё не мог представить себе отчаянную актриску в роли провокатора международного масштаба.

Мир или война между Лянчином и Кши-На, предательства и перевороты, какая-то глубокая трещина в нынешнем положении и времени — всё это было делом Господина Анну, а не Принца Эткуру. В сердце Господина Анну тоже горел образ некоей особы, ради которой он мог многим поступиться, но уж не любовь к великолепному Господину Ча и даже не жажда власти, а мотивы куда более глубокие и сложные заставили мрачного лянчинца совершать безумные и отчаянные поступки.

И он не предавал своей страны, как бы это не выглядело.

Хотя бы потому, что принял бывших пленных, даже никудышников. Человек, который думает о пленных, о детях своего народа, оказавшихся среди враждебных чужаков — не может быть предателем всей страны в целом. Предатель не думает о падших и попавших в беду — он думает о себе.

А они оба болели судьбами пленных — и Господин Анну, и Принц Элсу. И по тому, как Господин Анну принимал командование отрядом женщин и никудышников, Ри-Ё понял: возможно, именно в пленных, в их судьбах, всё и дело. В том, что Младший Принц, которого ещё звали Маленьким Львёнком, лянчинский аристократ, которого Ри-Ё считал лучшим из всех, сам хлебнул превратностей войны и невзгод плена. Юная женщина, смуглая гибкая лянчинка с всегда настороженным хмурым лицом, освещавшимся лишь когда к ней обращался её возлюбленный — бывшая в своё время телохранителем Принца Элсу, как говорили — следовала за ним, как тень. Её любовь, самоотверженная до самопожертвования, казалась Ри-Ё идеальной; то, как Младший Принц, невзирая ни на какие сословные правила, до готовности поступиться решительно всем, отвечает на эту любовь, вызывало у Ри-Ё восторг, смешанный с душевной болью.

Южане, думал он, могут пронести дружбу, любовь и верность через войну, плен, пытки, унижения и ужас. Их Принц принял девочку из солдат, совсем не ровню, почти плебейку. Только нашим хватает простого навета или сплетни, чтобы расторгнуть все данные обеты — а сословная разница разделяет людей, как стена бушующего огня.

И Ри-Ё восхищённо наблюдал за южными бойцами. Но они словно специально решили вести себя так, чтобы опровергнуть его очередную иллюзию.

Странно было видеть, как смущались телохранители послов. Бывшие пленные, прошедшие все ступени унижения, боли и бесчестья, выглядели более уверенно, смело и весело, чем привилегированные воины из свиты Принцев. Ри-Ё никак не мог понять, чем это вызвано: то ли нестерпимым чувством вины у тех, кто прожил более благополучно, то ли той странной смесью страха, похоти и злости, с которой многие из лянчинцев смотрят на любых чужих женщин вообще. Только присутствие Господина Анну в корне пресекало любые конфликты.

Свита послов угрюмо молчала и следила за любыми действиями женщин с болезненным любопытством. Бывшие пленные болтали и смеялись — может быть, чересчур весело, а оттого — нервно. У каждого и каждой была своя драматическая история; Ри-Ё, одолеваемый любопытством, не посмел заговорить с незнакомой женщиной, но набрался храбрости и обратился к северянину, высокому, бледному, темноволосому парню по имени И-Кен. И-Кен, конечно, не бывал в плену — он состоял в отряде вместе со своей подругой, милейшей Лурху, у которой вороные локоны вились колечками, а от улыбки появлялись ямочки на смуглых щеках.

Северянин, с точки зрения Ри-Ё, оказался не на месте. Северян среди освобождённых было человек десять — и да, Ри-Ё понимал, что они пришли вместе со своими подругами… но всё равно они все оказались не на месте. Что делать гражданам Кши-На в междоусобных варварских дрязгах? Это настолько хотелось выяснить, что Ри-Ё преодолел природную застенчивость.

— Уважаемый Господин И-Кен, — спросил он, улучив момент, когда Лурху ушла к лошадям, — вы — солдат? Я хочу сказать — раньше были солдатом Государя?

И-Кен усмехнулся.

— Почему — был? Я и нынче — солдат Государя.

— Но — на юге…

— И вы ведь — слуга Государя на юге, верно?

Ри-Ё чуть замялся.

— Я чего-то не понимаю…

— Вы чего-то не понимаете, — кивнул И-Кен. — Важных вещей. К примеру… а, впрочем, это, наверное, вам и не нужно.

— А она…

— Личный трофей, — сказал И-Кен странным, но давно знакомым Ри-Ё тоном. Слова солдата о наложнице, взятой в бою… О женщине, которая одновременно больше и меньше, чем настоящая жена. Ри-Ё подумал, что, вероятно, любой солдат любой армии мира будет говорить о таких вещах, как о моментах откровения. Если в войне и есть что-то хорошее, то только это. — Надо было оставить её в гарнизоне, но…

— Она говорила Господину Анну, что её приняли ваши родственники, — сказал Ри-Ё. — Это правда?

— Её жалеет моя Мать. Она страшно одинока и беззащитна.

Ри-Ё улыбнулся невольно.

— Лянчинки не кажутся мне беззащитными. Я видел, как Лурху работает палкой; думаю, с мечом она не хуже…

И-Кен покачал головой.

— Мечом не парируешь сплетню. С души Лурху содрали кожу. Ей больно от любого неловкого слова, да так, что боль скручивает её в узел. В это трудно поверить, но она… это очень личное, впрочем. Достаточно того, что Лурху только с помощью моей Матушки кое-как разобралась в том, что делать с собой. Лянчинки не умеют быть женщинами, их не учат быть женщинами; Лурху была отличным солдатом — и думала, что я сделаю её рабыней. Забитым животным. За то, что я не стал над ней измываться, она любит меня больше, чем я заслуживаю.

— Их правда проклинают родители? — спросил Ри-Ё смущённо. — Если они попадают в плен?

И-Кен кивнул.

— Она хочет просить прощения у отца?

— Нет. У матери.

— Но ведь… — начал Ри-Ё, но тут подошла Лурху. Она принесла миску с вафлями и чашку жасминового настоя, протянула И-Кену — и взглянула на Ри-Ё вопросительно.