Он вздохнул смешливо, еще и подмигнул при этом, будто с приятелем разговаривает. Подхватил еще одну котлету, цапнул крепкими зубами, прикрыл глаза:

– М-м-м… Вкусно.

Прожевал, выставил впереди себя растопыренные пальцы, лениво шагнул к раковине, открутил кран. Ополаскивая руки, проговорил словно бы между прочим:

– А как вы тут вообще… живете-то? У Машки ведь сессия на носу, так я понимаю?

– Да. Через неделю первый экзамен.

– Ну, вот… А она шляется где-то… Что ж ты за ней не следишь, Лизок?

– Я слежу, Герман. У нас все в порядке.

– Ну-ну… Смотри, чтобы все хорошо было, без глупостей. Не просто в порядке, а в полном порядке. Эх, как там говорится, дай господь памяти… Что за комиссия, ей-богу, быть взрослой дочери отцом?

– Создатель…

– Чего?

– Что за комиссия, создатель…

– А, ну понятно. Я и забыл, что ты у нас шибко начитанная. Второе твое преимущество, Лизок. Жаль только, никому не пригодившееся. Видишь, как оно в жизни бывает? Глупые стервочки таким, как ты, умненьким да начитанным, фору на сто шагов вперед дают… Моя Кристинка за свою молодую жизнь ни одной книжки не прочитала, а мужика прямо из стойла со вкусной едой увела!

Она кивнула, соглашаясь. Бог в помощь твоей Кристинке, каждому, как говорится, свое. Но вслух, конечно же, не произнесла. Тут, главное дело, в полемику не вступить… Да и желания нет, если честно.

Основательно усевшись на табурет, Герман закурил, фривольно закинув ногу на ногу. Смотрел на нее через дым сигареты, молчал. Будто ждал, что она все-таки что-то возразит.

Колыхнулась парусом кухонная занавеска, влажный ветер принес с собой запах дождя. По жестяному карнизу забарабанили первые крупные капли…

– О, а вот и дождик подарочком, тачку не надо мыть! – весело встрепенулся Герман, закрывая створку окна. – Сейчас ливанет…

Оперся одной рукой о подоконник, другая рука с окурком потянулась к горшку с бегонией, пальцы автоматически сделали свое черное дело. Прости, дорогая бегония, придется уж потерпеть это измывательство с окурком. Я и не такое терплю…

– Ладно, Лизок, поехал я. Меня дома Кристинка ждет. Денег не оставляю, сам на мели. Если что – пусть Машка мне звонит, после пятнадцатого деньги будут…

Хотела сказать – не надо ничего, да смолчала. И впрямь – скоро за Машкину учебу в институтскую кассу взнос нести… Вот пусть и платит. После пятнадцатого. Надо же ребенку образование получить. Сам же только что вздыхал на тему отца и взрослой дочери! Вот и плати, если отец. Что за комиссия, создатель.

– Она позвонит, Герман. Я ей напомню.

– Да, и к матери моей пусть заглянет на днях. Совсем бабку забыла, она ж обижается.

– Хорошо. Заглянет.

– А сама – не хочешь?

– Нет… Зачем? Она ж меня и раньше не особо жаловала…

– Ну да. А сейчас, представляешь, вспоминает о тебе с сожалением! Кристинка-то ее пару раз матом обложила, она ж не такая тихоня, как ты…

– Я просто старалась не идти на конфликт, Герман.

– Ну да, ну да. И это уже третье твое преимущество. Видишь, сколько я комплиментов тебе сегодня наговорил! Зацени! А то стоишь с кислой рожей… Небось дождаться не можешь, когда я уйду? Чего плечами пожимаешь? Пожимай не пожимай, а жилплощадь-то все равно моя, законная!

– Да. Я помню, Герман.

– А ты здесь живешь только потому, что здесь моя дочь живет.

– Да. Я помню.

– Чего ты заладила, как попугай – я помню, я помню! Других слов не знаешь?

– Каких, например?

– Ну, есть такое слово – спасибо… Все равно ведь у тебя другой жилплощади не предвидится, на зарплату медсестры ее не купишь! Так что и расщедрилась бы на волшебное слово, поди, не переломилась бы! Я же тебя сей же час не выгоняю…

– Спасибо, Герман.

С этим «спасибо» вдруг заныло что-то внутри соляного столба – все, не могу больше… Хватит уже на сегодня, а? Не может долго живая человеческая плоть быть соляным столбом. У плоти внутри слезы копятся. Горячие и соленые, между прочим. А горячее для соляного столба – беда. В одночасье растаять может.

Он вдруг опустил плечи, скользнул по ее лицу быстрым взглядом. Видно, почуял, что она на грани… Почуял – добился-таки своего. Значит, уйдет скоро.

– Ладно, пошел я, Лизок. Кристинка, поди, обзвонилась вся, а я телефон в машине оставил… И пусть Машка мне после пятнадцатого позвонит, напомни ей!

– Да…

– Я дверь сам захлопну, можешь не провожать.

– Да…

Прошел мимо, снова обдав густым хмельным запахом. Громко хлопнул дверью в прихожей…

Все. Можно возвращаться к нормальной жизни. Со свежей, дрожащей непролитыми слезами обидой, с очередным осознанием безысходности своего положения. Какая ни есть, но все-таки жизнь. Другой в ближайшее время все равно не образуется.

Отерла со щек слезы, шмыгнула носом, тихо поплелась в комнату. Теперь главная задача – в эту проклятую обиженность до конца не уплыть, не пропасть в ней с потрохами. Надо как-то уравновеситься, самой себе веточку протянуть, чтоб вылезти из болота… А главное, униженность из себя вытащить, не дать ей корнями прорасти! Что оно такое есть, полученное от Германа унижение? Всего лишь очередная попытка самоутвердиться. Его – попытка. Вот пусть жалкой попыткой и останется. Наверное, бедному Герману просто необходимо было в этот вечер самоутвердиться. Других способов он не знает…

Бог с ним. Бог с ним… Бог с ним, с Германом! Сегодня, между прочим, еще относительно спокойно экзекуция прошла. И хорошо, что не при Машке. Она бы обязательно с ним сцепилась. А потом бы переживала, плакала ночью в подушку… Он же отец ей. Какой ни есть, а все равно она его любит.

А дождь как быстро прошел… Пошумел и прошел. А жаль. Когда идет дождь, душа как-то быстрее от обиды омывается. Шмыгает между струями, играет… И забывает обиду.

Вышла на балкон, вдохнула полной грудью. Давай, оживай, душа обиженная. Зачем нам с тобой эту гадость внутри держать? Еще раз вдохни чистоты, еще… Подольше задержи в себе воздух… Так, что-то плохо получается. Наверное, надо сосредоточиться. Призвать какие ни есть силы, переломить в себе опасные ощущения, оттолкнуться от плохой минуты. Она это умеет, умеет! Всегда вроде бы получалось, уж сколько таких минут пережито… Ну же, давай!

Сердце стучит неспокойно, вот в чем беда. В унисон с потребностью души не попадает. Надо переждать пять минут.

Порывом ветра занесло на балкон мокрую тополиную ветку, будто рука спасения протянулась. И тут же ускользнула, будто с собой позвала… И вдруг – пошло! Разлилась, пробежала волной по телу радостная судорога узнавания жизни, счастливая до неприличия! Как хорошо, что она ее слышать умеет, ощущать, осязать умеет! Надо только знать, как подхватить, как пропустить через каждую клетку! Давай, жизнь, входи в меня побыстрее, вытесняй мелкоту и суетность опасной минуты… Обдавай запахом свеженького, еще не устоявшегося городского лета, запахом земли и омытых дождем тополиных листьев, нежностью влажного воздуха, терпко вкусного, как молодое вино! Вот, уже хорошо, уже поплыла, полетела… И впрямь, будто глоток вина выпила. Уже щекочет внутри нахальным озоном счастья… Господи, как хорошо, что она это умеет! Вернее, душа умеет…

Ого! Еще ветер прилетел, как по заказу, более мощный, порывистый. Специально для нее, наверное. Сейчас ветер устроит концерт с тополем – тоже специально для нее. Потому что она – слышит…

Да, это всегда был концерт. Ветер – дирижер, огромный тополь во дворе – оркестр. Кто-нибудь знает вообще, что нижние ветки тополя и его верхушка звучат под ветром в разной тональности? Нижние – мажором с ленцой, верхние – органным торжеством минора, с каждой секундой разрастающейся ввысь и вширь музыкой миллиардного шелеста? Не слышали? А как эта музыка утягивает за собой – не чувствовали?

Ах, жаль, в комнате телефон надрывается. Не вовремя, жаль. Прости, ветер, прости, тополь. Придется выйти из концертного зала…

– Мам, кино кончилось, мы домой идем! Можно, Женька сегодня у нас заночует? Она опять с бабкой поссорилась.