Перед этим странным строением возвышался крест, к подножию которого приводили обанкротившихся лиц, чтобы те публично отказались от своего имущества; после чего исполнитель надевал на них зеленый колпак.
Вокруг находились лавки, сдававшиеся внаем; доходами с которых жил палач. Пристройки состояли из конюшни и навеса, нечто вроде сарая, где сохранялись трупы преступников до их погребения.
Под этим-то навесом, при виде жертв своей злосчастной обязанности — этих бедных трупов, которым он доставлял последнее и зловещее убежище, у моего предка возникла мысль странная, но переполнившая его удовлетворением. Если бы, лишая жизни своих ближних, он мог изведать ее тайны, прежде чем предать эти останки земле, исследовать их, заменив смертоносный меч проницающим и открывающим тайны организма скальпелем, он мог извлечь из этого ряд выводов, полезных для облегчения человеческих страданий и той жестокой борьбы между жизнью и смертью, которая составляет необходимый и непреложный закон природы.
Эта мысль глубоко запала в душу Шарля Сансона, и нет сомнения, что в ту ночь, когда он впервые приступил к осуществлению ее, его волнение было столь же сильно, как Андреаса Везалия, презревшего религиозные предрассудки своей эпохи и осмелившегося посягнуть на труп, дабы заложить основу современной анатомии.
Мой предок столь же мужественно приступил к осуществлению своего намерения. Хотя на лбу его выступили крупные капли пота, хотя скрип флюгера, прикосновение к окоченевшим и безмолвным трупам приводили его в трепет — он не робел, а старался себе внушить, что этим кропотливым трудом он хоть немного искупит вину за жестокость своей обязанности, и, собравшись с духом, продолжал неутомимо, при тусклом и мерцающем свете светильника, свои трудолюбивые исследования для пользы страждущих собратьев.
Его поиски не остались бесплодными, до нас дошли любопытные выводы действия и значения мышц и сочленений и многие рецепты против страданий органов нашего тела.
Изучение анатомии и употребление известных средств увековечились в нашем семействе. Все его члены занимались этой наукой, и в числе других лекарств мы имели бальзам, оказывавший удивительное действие на самые застарелые болезни человеческого организма.
Читатели, наверное, немало удивятся, что мы излечили многих больных, которых посылали к нам, отчаявшись отыскать причину болезни знаменитейшие хирурги того времени. Многочисленные доказательства подкрепляют это.
Сознаюсь, что мы весьма дорого продавали эти лекарства аристократам и богатым особам, но давали их бесплатно бедным людям. Одно окупалось другим.
Возвращаюсь к Сансону де Лонгевалю. Жизнь в Пилори, стоявшем среди шумного, многолюдного рынка и окруженного прилежащими к нему лавками, казалась ему недостаточно спокойной для его занятий и не соответствующей его состоянию духа. Кроме того, она представляла другое, не менее важное неудобство, заключавшееся в том, что в торговые дни рано утром, с самого начала открытия рынка, пристав взимал долю из различных припасов, и эта добыча относилась в Пилори. Эта двойная операция совершалась не без затруднений. Многие торговцы неохотно следовали этому постановлению, потому что их отталкивало скорее назначение, чем размер требуемой с них и поступавшей в распоряжение исполнителя доли. Среди тревоги и волнения на рынке пристав не мог прибегать к другим средствам для отличия уже удовлетворивших его, как обозначить белым мелом крест на платьях торговцев. Этот знак сделался предметом насмешек, часто обидных, со стороны купцов, которые были непричастны к сбору, а иногда и прохожих. Однако это был уже несколько элементарный образ отметки, который должен был служить поводом ко многим распрям между сборщиками и торговцами. И точно, без них почти что не обходилось. Пристав, обеспеченный властью, не соблюдал необходимой умеренности в выполнении своих обязанностей, ибо в семействе моем говорили весьма часто, что поговорка «Груб, как служитель палача» произошла от частых ссор сборщиков с торговцами.
В предыдущем столетии неудовольствия возросли до такой степени, что исполнитель верховных приговоров Лоран Базар сделался жертвой возмущения народа, ожесточенного поступками его агентов. Однажды, когда он делал в Пилори необходимые приготовления для выставления обвиненных к позорному столбу, народ в одно мгновение ока кинулся с зажженными факелами к строению, и через несколько минут яркое пламя объяло Пилори. Когда некоторое время спустя бросились тушить пожар и вспомнили о Лоране Базаре, то нашли его уже сгоревшим. Следствие открыло только одного виновного; это был булочник по имени Лостьер, и он-то, без сомнения, снабдил толпу факелами.
Все эти обстоятельства побудили Сансона де Лонгеваля покинуть свое жилище в Пилори, потому что в его обязанности не входило условие жить непременно в Пилори, а не в каком-либо другом месте. В то время в Париже существовал пустынный квартал, называвшийся Новой Францией; это место теперь занято частью Пуассоньерского предместья. Если бы мы не были свидетелями совершавшихся в течение ряда лет удивительных перемен в столице, то едва ли бы поверили, что квартал, где в настоящее время встречаем превосходные дворцы, прекрасные церкви, монументальную больницу, станцию двух самых больших наших железных дорог, еще недавно представлял лишь пустые места, на которых виднелось несколько жалких и далеко друг от друга стоявших жилищ. Только благочестивая обитель последователей Святого Викентия де Поля да церковь во имя Святой Анны возвышались среди этой пустыни. В настоящее время церковь превратили в пивоварню, а убежище миссионеров — в темницу.
В этой Новой Франции, возле церкви Святой Анны, и поселился Шарль Сансон, отдав взаймы дом в Пилори aux Halles за 600 ливров в год, что составляло значительную сумму для того времени. Впоследствии мы увидим, каким образом мое семейство окончательно поселилось в этом квартале и уже никогда его не покидало. Один лишь я оставил его, когда, получив увольнение, стал избегать всего, что могло напомнить мне о прошлом.
Первые годы пребывания Шарля Сансона де Лонгеваля в Париже не представляют ничего интересного до процесса и казни госпожи Тике, которому будет посвящена следующая глава этой книги. Причина этого заключается не в том, что в семейных наших летописях я не смог найти ни одной забрызганной кровью страницы; но увы, нужно сознаться, что даже преступления имеют свою аристократию, и я полагаю, что моим читателям несравненно интереснее знать достоверные подробности насчет этой молодой особы, которая в конце семнадцатого столетия занимала все умы в Париже, чем описание мрачных и неизвестных злодеев. Процесс, развязка которого была довольно трагична, в то время наделал не менее шума, чем в наше время тяжба госпожи Лафарж.
Чтобы скорее приступить к описанию этого драматического эпизода, я окину быстрым и мимолетным взглядом жертвы первых казней. К тому же все эти кровавые сцены походили одна на другую, и описание их сделало бы еще ужаснее и так уже слишком яркую картину жестокости и бесчеловечности.
Почти все смертные приговоры выносило особое отделение Парламента, которое называлось судом де Ла Турнель. Он решал просьбы обвиненных, которые они подавали в шателе и другие отделения, в ведомстве Парламента. Судебные формы были кратки и сжаты. Когда обвиненный упорно сопротивлялся проводимой над ним подготовительной пытке, тогда посредством жестоких страданий старались вырвать у него сознание в том, от чего он отрекался. В других случаях, когда виновность подтверждалась различными доказательствами, то суд де Ла Турнель, вынося смертный приговор, прибавлял еще и то, что осужденный, прежде чем будет отведен на лобное место, должен подвергнуться ординарной и экстраординарной пыткам для того, чтобы он указал сообщников своего преступления. К счастью, это не входило в обязанности исполнителя, а было поручено особым офицерам, которые назывались пытчиками. Один из моих двоюродных дядей был наделен этим званием. Как видно, все члены нашего семейства были обречены на позор и унижение. Он оставил описание пыток, при чтении которых волосы становятся дыбом. Я, в свою очередь, изложу вкратце сущность и порядок их исполнения.
