Билли глядел на Бака с некоторым удивлением. Позади кипела кабацкая жизнь, плескался громкий смех, топали и шаркали башмаки. То и дело что-то падало и гремело. Из-за плеча Шкипера высовывались рябые лица с мутными глазами.

– Я не знаю, для чего говорю это. – Бак размазал ладонью пролившееся на грязный стол пиво. – Ведь ничто не меняется от слов. Ты не станешь жить иначе, потому что для тебя такая жизнь вполне нормальна. Но мне горько, что вы не желаете открываться, вы будто заперты изнутри для посторонних глаз… Я приехал зря, Билли. Я умер для всех. Я понял это. Вы все, даже Джесс, боитесь меня. Я для вас – дикарь, опасный зверь. Всё тут изменилось, выросли новые травы, затух костёр дружбы…

– Ты не прав… Но в любом случае, – уговаривал Шкипер, – не спеши. Не уезжай, оглядись. Хотя бы потому не спеши, чтобы не стать похожим на нас.

Весть о том, что Красное Облако подписал договор и согласился поместить своих Лакотов в резервацию, привела Бака в полнейшее уныние. Понять поведение этого вожака, который совсем недавно добился, чтобы армия оставила военные укрепления на его территории, было невозможно. Великий воин складывал оружие после крупнейшей победы, ссылаясь на то, что он обещал Бледнолицым прекратить войну, едва Длинные Ножи покинут его землю. Топор войны был зарыт. Многие Оглалы покинули Красное Облако и отправились на север в племена Сидящего Быка и Неистовой Лошади. Многие, хоть и не согласились с решением Красного Облака, всё же остались в резервации переждать зиму, но по весне готовились двинуться за соплеменниками на север в свободные деревни Лакотов.

– Великий человек умер, – говорили храбрые, неся в сердце тяжесть, – сначала Крапчатый Хвост предал свой народ, теперь его примеру последовал Красное Облако и отдал своё сердце Бледнолицым.

Бак совершенно раскис. Гордые воины Лакотов теперь зависели от подачек правительства. Им будут выдавать муку и сахар, табак и одеяла. За ними станут присматривать, как за скотом, чтобы не убежали, их будут наказывать, если они покинут пределы резервации. Лакоты окажутся в тюрьме. Как может воин жить без простора? Как может индеец быть ограничен в своих действиях?

Ещё этим летом Лакотов боялись. Генерал Шерман сходил с ума от гнева и кричал на толпившихся перед ним офицеров:

– Как случилось, что несколько тысяч нагих и плохо вооружённых дикарей сдерживают натиск сорока миллионов белых? Какого черта вы пытаетесь сделать из меня идиота? Разве я ничего не понимаю в военных действиях? Вы пальцем боитесь пошевелить, а они в ответ на ваше благородство скалят зубы, насилуют женщин, сжигают целые обозы! Бездействие армии я расцениваю как обыкновенную трусость и слюнтяйство. И не надо обвинять командование в желании развязать войну с племенами. Я просто хочу, чтобы прекратились бесчинства дикарей.

И вот теперь храбрые юноши Лакотов лежали безвольные и безумные от дешёвого спирта, который им продавали хитрые торговцы на территории агентства. Их расстроенные умы не способны стали думать. Они тянули руки к новым бутылкам, потому что им хотелось спрятаться от собственных глаз и сердец. Они перестали быть воинами, они потеряли свободу и превратились в собак на привязи. Им оставалось лишь глотать отраву белого человека, которой оказалось так легко сломить их гордые души. Синие Куртки не справились с Лакотами в бою, голод и холод не осилили их, но жгучий напиток убил воинов.

Бак опрокинул очередной стакан. Он был таким же Лакотом в такой же резервации, так же потерял он силу и волю. Вокруг него толкались свободные белые граждане, они пели песни и отсчитывали деньги на прилавок. Они сорили пеплом и проливали бренди на пол. Они убеждали друг друга сколотить по весне партию старателей и отправиться в Монтану за золотом. Они хлопали дверьми шумного заведения и уходили на улицу, где свистел снегопад. И никто не задумывался, что их кипучая деятельность вынуждала кого-то хвататься за топор или копье, а кого-то – голодать. Никто не думал о том, что в это самое время где-то ехали сквозь глубокий снег их братья по крови, братья по разуму, братья по устремлениям. Ехали в тёплых зимних тулупах через заснеженные холмы, чтобы рано утром вскинуть карабины и под бравую музыку полкового оркестра начать стрелять в спящую индейскую деревню. Это было далеко. Это было лишнее. Об этом не следовало помнить.

Когда в салуне стало стихать, Брайн усталым голосом, плавая в сизом дыму между столами, принялся подгонять засидевшихся посетителей. Бак качнул тяжёлой головой и произнёс заплетающимся языком длинную фразу на языке Лакотов.

– Что? – не понял Брайн, но Эллисон махнул рукой. Как и весь цивилизованный мир, набравшийся крепких напитков, он находился в особом измерении и понятия не имел о длинной колонне солдат, которой в ближайшие часы предстояло ополоснуть руки в человеческой крови. Впрочем, об этом не ведал никто, кроме самих участников намечавшихся событий. Бак не знал, что красивый человек, которого он много лет назад видел в форте Ливенворс, которого обожал Дикий Билл Хикок, которого многие индейцы называли Длинными Жёлтыми Волосами, а белые именовали Джорджем Кастером, вёл свою Седьмую Кавалерию к спящему лагерю Шайенов в долине реки Уашита.

Эрик Уил, мучительно страдавший от безнадёжной любви к Джессике и считавший в то время своё чувство главнейшим в мире, ворочался под тёплым одеялом и тоже, разумеется, не представлял, что в ближайшее время множество Шайенов, которых он видел в бою на Песчаном Ручье, падут от пуль кавалеристов. Старый вождь Чёрный Котёл, поднявший в той битве над перепуганными индейцами американское знамя, на которое потом в растерянности наступил Эрик, погибнет вместе со своей женой. Эрик тяжело дышал, прикусив губу. Волнение терзало его, как перед страшным сражением на Песчаном Ручье.

Джессика мирно спала в обнимку с дочкой. Её не тревожило отсутствие мужа, так как последнее время он возвращался поздно из салуна и валился спать на свою любимую подстилку на полу. Он не любил кровать. Не любил перину. Если они занимались любовью, то потом он сразу перекатывался на пол… Джессика ровно дышала, прижимаясь к тёплой маленькой ладошке нежной своей щекой.

Таким же безмятежным сном были охвачены сотни людей – женщины и мужчины – в палатках на берегу реки Уашита. Сны кружили над людьми, подобно могучим орлам в ярком солнечном поднебесье. Взмахи крыльев сменяли картины, уносили их широкими волнами в неведомые дали, пригоняли новые струи свежих образов. Пространство раздвигалось, наполнялось голосами. Бегали олени, медведи, бобры. Искрились снежинки на солнце и превращались в снежные шапки на елях. Пели птицы, журчали ручьи, перекатывая хрустальные воды через гладкие камни. Синее небо спускалось к лицам своих детей и любовно трогало их щёки и глаза.

Но вот треснул выстрел в тёмном морозном воздухе, и сновидения разлетелись тяжёлыми ошмётками по хрустящему снегу.

Полковой оркестр, прихваченный Кастером специально для поддержания бодрого духа, грянул «Гарри Оуэн». Гулкий топот серых кавалерийских коней тяжело покатился по долине. Высокие белые палатки Шайенов, струившиеся тонким дымом в ясное утреннее небо, мгновенно ожили. Из них посыпались люди, в большинстве своём голые. Они держали в руках луки и стрелы, кто-то нёс длинноствольную винтовку. Среди мужчин бежали и женщины, но некоторые индеанки поворачивали обратно в типи, прячась от солдат. Воины, увязая в снегу, мчались к деревьям, скрывались за стволами и открывали огонь по солдатам. Кавалеристы хлынули в лагерь с двух сторон. Они гнали мощных коней, топтали убегавших, стреляли в упор. Шайены тщетно пытались сдержать натиск. Солдаты вертелись уже среди них. Иногда среди солдатской гущи возникала обнажённая фигура всадника, распугивая их истошным криком и пальбой из подобранного в снегу револьвера. Такого индейца быстро убивали, всаживая в него изрядную горсть пуль. Когда воин падал, он часто оказывался мальчиком, который, вероятно, таился с матерью в жилище, а затем не выдерживал, выбегал наружу, хватал оборонённое солдатами оружие и нападал на врагов. Сын воина, он скакал к своей смерти, надеясь глотнуть хоть каплю крови ненавистных пришельцев.