— Да и пошел ты! — зарыдала я, когда за моей спиной сомкнулись створки лифта. — Видеть тебя не хочу! Индюк самовлюбленный с разными глазами!

Но на «индюка» и мои слезы злобным тявканьем отреагировал только абрикосовый пудель, вместе с хозяйкой ждущий на первом этаже. Впрочем, Антон, может быть, и подошел к окну. Но я этого не видела, потому что шла до остановки, не оборачиваясь…

После вечерней репетиции мы с Иволгиным поехали домой. По пути купили кабачок на ужин и немного огурцов с помидорами для салата. Я, помыв руки, сразу отправилась на кухню, а он пошел в комнату переодеваться.

Когда дожаривался репчатый лук, Алексей в спортивном трико, но с голым торсом нарисовался на пороге.

— А может, ну их, кабачки, а? — Его карие глаза сияли озорным блеском. — Пойдем лучше в комнату, поговорим там, сегодняшнюю репетицию обсудим.

Я напряглась. «Обсуждать репетицию» совсем не хотелось.

— Ну что ты молчишь? Устала, что ли, очень?.. Так говорят, что это лучший отдых. Я так в этом просто уверен…

— Леша, — я положила лопаточку на стол и обернулась, — мне кажется, лучше опять перенести твою постель на кухню. Или, если хочешь, здесь буду спать я…

Он помрачнел, пожевал верхнюю губу, покачал головой, а потом вдруг задал самый идиотский из мужских вопросов:

— Тебе что, совсем не понравилось вчера, да?

— Леш!..

— Да ладно. Сам все понимаю… Давай забудем, будто ничего и не было… А спи, конечно же, на диване. Мне здесь, на кухне, удобнее. Тем более и курить можно когда угодно, даже с постели вставать не надо…

Правда, в этот раз курить Иволгин отправился на лестничную клетку. Накинул куртку от спортивного костюма, сказал, что не хочет дымить на мою стряпню, и ушел. А я забралась с ногами на табуретку и уперлась лбом в собственные колени. Настроение было — хуже некуда, и перспективы впереди вырисовывались весьма туманные…

А с Одеттой-Одиллией дело постепенно сдвинулось с мертвой точки. Очень помогала, конечно же, Иветта Андреевна, но главным было какое-то новое (или, может быть, хорошо забытое?) ощущение полета в душе. Откуда оно взялось, я и сама толком не понимала. Уж, конечно, не из нашего последнего разговора с Антоном, и не из добрососедского сосуществования с Иволгиным, начинающегося утренней встречей в ванной и заканчивающегося пожеланием доброй ночи.

Теперь мы уже репетировали адажио, упахивались до седьмого пота и домой брели понурые и усталые, как печальные ослики. Пару раз в тени деревьев мне мерещился силуэт Антона. Я вздрагивала и торопливо отворачивалась, не желая разбираться — галлюцинации это или реальность. Так было до того самого дня, пока его не заметил уже и Алексей.

— Твой знакомый стоит, — с показным равнодушием бросил он, кивнув в сторону лавочки. — Тот, который цветы тогда принес… Иди, поговори. Наверное, переживаешь, что из-за меня все так получилось?

— Алеша, — я, не замедляя шага, поправила берет, — я не переживаю, и ты не переживай. Дала слово, значит, сдержу. Пока это для тебя важно, никто о том, что я не Серебровская, не узнает… Если человеку нужно будет поговорить, он сам подойдет. Раз стоит — значит, не нужно. Возможно, у него здесь какие-нибудь свои дела…

Иволгин усмехнулся и поддал ногой валяющийся на дороге камушек:

— Кстати, знаешь, чем ты меня, Насть, сейчас приятно поразила?

— Чем?

— Тем, что не стала под руку меня цеплять или на шее там виснуть… Ну, в общем, не начала ничего такого своему знакомому демонстрировать.

— Я что, похожа на маленькую глупую девочку?

— Да нет, — он вдруг остановился и посмотрел на меня внимательно и странно. — На маленькую глупую девочку ты с каждым днем похожа все меньше и меньше.

— Да уж пора бы! — Я через силу рассмеялась, все еще чувствуя спиной взгляд Антона. — Вроде не шестнадцать уже!

— А сыну моему — шестнадцать. Ты представляешь, шестнадцать!

Сказано это было с гордостью и с горечью одновременно. А мне вдруг вспомнился маленький мальчик в джинсовом комбинезоне, выпрашивающий у мамы пирожное, сам Алексей, обнимающий жену за талию. Совершенно точно, пять лет назад ни он, ни я не загадали бы для себя такого будущего…

Надо сказать, что Иволгину сейчас приходилось труднее, чем мне. Меня из опасения ли, что не справлюсь, из уважения ли к «старой травме» в другие спектакли не вводили. И я могла спокойно доводить до ума Одетту-Одиллию, тогда как Алексей должен был еще репетировать Торреро в «Кармен-сюите», Ганса в «Жизели» и даже выходить в составе кордебалета в некоторых спектаклях. Через полтора месяца предстояли гастроли в Праге. Лобов поддерживал весь репертуар в горяченьком состоянии и все чаще намекал на то, что с «Лебединым» надо потихоньку заканчивать.

Теперь мы уже не закрывались на ключ. Юрий Васильевич присутствовал на всех репетициях, делал замечания, поправлял, подсказывал, но, в общем, мне кажется, был доволен. Мой красивый Зигфрид из кожи вон лез, чтобы доказать, что он не только характерный танцовщик. А я размышляла о том, что почувствует Одетта, уже знающая о предательстве, коснувшись его руки?

Мне важно было видеть его как бы со стороны, чтобы найти подсказку в мимике и жестах. И я приглядывалась к Иволгину и на кухне, когда он размешивал в кофе заменитель сахара, и на улице, когда он соскакивал со ступеньки автобуса, подавая мне руку. В конце концов он взмолился:

— Ты уж лучше на репетиции других спектаклей приходи, а? А то я и дома себя как на сцене чувствую. Так, честное слово, с ума сойти можно!

Я согласилась. И следующим же вечером явилась на очередной прогон «Кармен-сюиты». Устроилась во втором ряду, наклонившись вперед и оперевшись локтями о спинку сиденья…

Репетиция шла своим чередом. Костюмов сегодня не было. Девочки из кордебалета, разнообразием гимнастических купальников и в самом деле напоминающие цыганский табор, лихо размахивали пестрыми платками. Фонограмма потихоньку доматывалась до темы Тореадора.

— Леша, и-и, раз! — громко выкрикнул из зала Лобов.

И Иволгин, стройный, черноволосый, потрясающе красивый, выбежал на сцену. А дальше, как в том случае с Иркой Лапиной, я просто не успела понять, что произошло. Только на этот раз все было намного страшнее. И прыжок-то намечался совсем несложный, и упасть можно было вполне безопасно. Но Лешка еще в воздухе как-то выгнулся, а приземлившись, обхватил обеими руками колено и со стоном покатился к краю дощатой сцены. Все тут же заохали и заахали, Лобов сорвался места, забыв выключить магнитофон. И только я замерла в странном оцепенении. Иволгина окружила плотная толпа, кто-то крикнул:

— Вызовите «Скорую»!

В просвете между чьими-то ногами по-прежнему было видно его искаженное болью лицо с мучительно стиснутыми зубами.

— Серебровскую-то, Серебровскую пропустите! — наконец опомнились девчонки из кордебалета. Я как-то отстраненно поняла, что Серебровскую — значит, меня, и торопливо пошла к сцене, не отводя взгляда от его рук, сцепленных на колене. Передо мной расступились. Я присела на корточки и осторожно прикоснулась к его плечу:

— Очень больно, Алеша?

Он только коротко кивнул и крепче зажмурил глаза. Выглядел Иволгин действительно ужасно. По вискам его лился пот, дыхание было сбивчивым и частым. Еще полгода назад я, наверное, зарыдала бы от ужаса, упав на пол рядом с ним. А теперь сидела как каменная, и жалея его, и понимая всю двусмысленность своего положения.

Мое полустолбнячное состояние не осталось незамеченным. Правда, истолковали его по-своему.

— За Серебровской смотрите, чтобы в обморок не грохнулась! Глаза вон какие ошалелые. «Скорая» приедет, надо попросить, чтобы ей валерианки дали.

Оказывается, кто-то уже вызвал «неотложку». Значит, положение было действительно серьезным.

Врачи приехали минут через двадцать. Вкололи Алексею несколько кубиков обезболивающего, сказали, что перелома нет, но нужно обязательно ехать в травмпункт. На носилках его погрузили в машину. Меня усадили рядом. Вскоре обезболивающее, похоже, начало действовать.