На столах стояло очень много всякой всячины: от икры всех цветов до оливок и каперсов. Но больше всего народ вдохновляло разнообразие спиртного. Сидящий через два человека от меня Георгий Николаевич с особой нежностью прикладывался к дорогому французскому коньяку с белой лилией на этикетке. А девчонки предпочитали легкое золотистое шампанское, бурно пенящееся и искристыми пузырьками оседающее на стенках фужеров.

В разгар веселья кто-то крикнул жениху-банкиру:

— А вот на спор вы не сможете в течение десяти минут профессионально восхищаться балетом — вообще и сегодняшним спектаклем — в частности! Спорим на спонсорскую помощь?

Настя засмеялась и ласково потерлась щекой о рукав Володиного пиджака.

— Да ладно, оставьте мужика в покое! Он же не театральный критик, — благодушно прогудел наш «остро-характерный» Зотов.

Но Корсаков уже поднялся из-за стола, перевернул часы циферблатом вверх и с преувеличенно серьезным видом начал:

— Ну, что я могу сказать по поводу сегодняшней «Легенды о любви»? На мой взгляд, Ширин сегодня была немного суховата, может быть, слишком осторожна. Но в целом и прыжки, и вращения, и… как это?.. О, аттитюды! Да, аттитюды были очень хороши…

Он нес откровенную ерунду, щедро сдобренную балетными терминами, в течение девяти минут и пятидесяти секунд. Народ при этом хохотал так, будто смотрел шоу Бенни Хилла. А на пятьдесят пятой секунде Володя вдруг остановился, с нарочитой растерянностью прокашлялся, нервно повел плечами, завертел головой по сторонам.

— Все, сдаюсь! — с пафосом изрек он, когда секундная стрелка готовилась пересечь цифру «двенадцать». — Проиграл. Придется решать вопрос со спонсорством.

Он был хорошим, милым и совсем не похожим на «нового русского» в худшем смысле этого слова.

Потом его спросили, разрешит ли он Насте танцевать за границей. И на этот раз уже сама Серебровская беззаботно отмахнулась:

— Что меня, в Императорский балет позовут, что ли? А куда-нибудь в Югославию или Румынию ехать… Зачем? Просто деньги зарабатывать? Я думаю, Корсаков меня как-нибудь прокормит.

— Да уж… — Андрюша Чекалин задумчиво повертел в пальцах вилку. — Хорошо, когда есть кому прокормить.

— Ой, ты-то уж, бедняжечка, голодаешь, наверное… — подала голос Лиля.

— Да я не о том… Просто вспомнил про Витю Сударева. Поехал ведь тоже денег немного подзаработать. Так до сих пор и зарабатывает. А что танцует? Комические миниатюры. Вариацию Маши в женской пачке и на пуантах или Лебедя умирающего… Смешно, просто ухохотаться!

Вихрев, до этого занятый в основном поглощением салатов, криво усмехнулся:

— Да уж, ему это, наверное, особенно приятно! Витюша, помните, тоже у нас всю жизнь был блаженненьким, — при этом он выразительно покосился в мою сторону. — «Ах, балет!» «Ах, больше ничего в жизни не нужно!»… Помню, какой-то праздник был, я его позвал: «Пойдем, мол, Витька, выпьем вместе со всеми». А он смотрит куда-то сквозь меня и отвечает: «Нет, лучше, пока класс свободен, я алесгон порепетирую»…

Никто почему-то не засмеялся. А я только ниже опустила голову. Так мне была не видна счастливая парочка во главе стола, а всем остальным — дрожащие в моих глазах слезы.

— Кстати, Иволгин вон тоже потащился госпожу Удачу за хвост ловить, — продолжила тему кордебалетская Оксана Перова. — А говорят, у них там даже своей сценической площадки нет. Репетируют в каком-то ДК имени Распопкина, живут черт знает где…

— Ну, не все так мрачно, — Настя Серебровская примирительно улыбнулась. — Во-первых, Рыбаков в самом деле платит хорошие деньги, во-вторых, Леше обещаны интересные партии… Да, репетируют они, правда, в Доме культуры, то ли каком-то ведомственном, то ли институтском… Не знаю точно, помню — где-то на окраине… Но, в конце концов, не это — главное!

— Конечно, не это. Главное, Иволгин дотянет там до пенсии, заработает себе на хлебушек с маслицем. Потом можно будет и самому в какое-нибудь ДК податься, с малолетними соплячками вальсы разучивать…

Я не поняла, кто сказал последнюю фразу. Да, в общем, это было и не важно. Главное, в ней заключалась некрасивая, горькая правда. Слезы закапали из моих глаз прямо на тарелку, стекая по гладким бокам оливок и пробивая в густом соусе маленькие кратеры. Девчонки немедленно зашушукались, кто-то деликатно прокашлялся.

— Извините, — сдавленно прошептала я и, закрыв лицо руками, выбежала из буфета.

Уже очень давно мне так не плакалось — навзрыд, с судорожными всхлипами, с истеричным подергиванием плеч. Холодная вода, под большим напором вырывающаяся из крана, брызгала на зеркало, на кафель, на мою макушку и перекошенное красное лицо. А я сидела возле умывальника в женском туалете и мерно раскачивалась вперед-назад, как кобра индийского факира. Наверное, грохот воды заглушил звук приближающихся шагов. Во всяком случае, появление на пороге дамской уборной Георгия Николаевича стало для меня полной неожиданностью. Французский коньяк сделал свое черное дело, и Гоша был уже изрядно пьян.

— Не плачь, милая, — проговорил он заплетающимся языком, усаживаясь на полу рядом со мной и неловко вытягивая ноги. — Я все понимаю: конечно, обидно… Обидно, когда в таком презрительном тоне отзываются о преподавательской деятельности! Ты ведь тоже выросла чуть ли не из ДК?

Он взял меня за подбородок и медленно провел по щеке указательным пальцем. Карие глаза его при этом пытались сфокусироваться на моем лице.

— Пойдем со мной, ты будешь счастлива! — Гоша тяжело поднялся и попытался привлечь меня к себе, обняв за плечи.

— Перестаньте, Георгий Николаевич! — не прекращая рыданий, я вырвалась из его рук. — Перестаньте, пожалуйста!

Он не нашел ничего лучшего, как искренне изумиться. Брови его седым домиком поползли вверх, лоб наморщился.

— Но почему?

— Потому что это смешно и глупо! Потому что вы старый, пьяный человек! Потому что я люблю другого мужчину!

Прокричав все это прямо в пьяное, растерянное лицо, я выскочила из туалета и побежала по коридору. Гоша тяжело затопал следом. При всей старческой грузности передвигался он быстро. И поэтому все-таки настиг меня в маленьком холле, где разбирали свои инструменты ребята из оркестра.

Увидев в руках у одного из оркестрантов кларнет, Георгий Николаевич мгновенно потерял ко мне всяческий интерес.

— О, дудочка! — по-детски обрадовался он и потянулся к инструменту. Ребята, многозначительно переглянувшись, заусмехались.

— Не дудочка, вообще-то. Кларнет!

— Без вас, сопляков, знаю, — невозмутимо огрызнулся Гоша, любовно оглаживая добычу. — Я в театре работал, когда вы еще под стол пешком ходили… Это — кларнет, а это — моя девочка.

— А что же ваша девочка плачет? — весело поинтересовался рыжий флейтист.

Георгий Николаевич печально вздохнул и громким интимным шепотом сообщил:

— Она плачет, потому что я ее люблю, а она меня не любит…

Оркестранты захохотали, Гоша поднес кларнет к губам и издал громкий, неприличный звук, а я выскочила в маленький боковой коридор.

Отсюда вела лестница в подвал фотографа, здесь обычно мелькали мастера из обувного цеха с образцами материалов, лекалами и нитками. А сейчас стояла Настя Серебровская и курила, стряхивая пепел в маленькую банку из-под «Нескафе».

— Тебя аж на втором этаже слышно, — заметила она, когда я прислонилась затылком к холодной, сырой стене. — Что, этот старый кобель к тебе привязался?

— Не в этом дело…

Мне вдруг ужасно захотелось рассказать ей обо всем: о том, как я увидела Иволгина в первый раз, о том, как поняла, что не смогу без него жить, о том, как надеялась, что вот теперь, после нашей с ним «Юноны»… Настя была счастливой женщиной, а счастливые обычно легко выслушивают несчастных и дают самые дельные советы.

Но еще прежде, чем я открыла рот, она сказала:

— Я знаю, что не в этом. Все знают… Но, поверь, из-за Лешки тоже не стоит так рыдать. Да, он красивый мужик, сексуальный, какой угодно… Но у него своя жизнь, а у тебя — своя. Ему — тридцать пять, тебе — двадцать один. У него море проблем, причем совсем не простых. С ним даже жена не поехала, хотя они шестнадцать лет прожили…