И все же в коридоре было не настолько темно, чтобы не узнать знакомое лицо. Но тем не менее Георгий Николаевич лишь мельком взглянул в мою сторону с легким, вежливым удивлением. Взглянул и молча зашел в раздевалку. Обида, подкатившая к горлу, была такой ощутимо-горячей, что я чуть не расплакалась. Хотелось немедленно вскочить, убежать из училища, а дома придумать какую-нибудь легенду: мол, я туда вовсе и не ходила — передумала! Но все же я заставила себя встать, дождаться, пока он выйдет обратно, и спросить напрямик:

— Георгий Николаевич, вы меня помните?

— Да-да, конечно, — растерянно проговорил он, глядя мне в глаза. На лице его отразилась гремучая смесь стыда, досады, раздражения и еще чего-то, ведомого только тому, кто сам оказывался в подобной ситуации. Конечно же, Георгий Николаевич ничегошеньки не помнил, потому что был вчера элементарно пьян. Видимо, я своим появлением и унижала, и злила его донельзя, но он таки умудрился найти достойный выход из ситуации.

— Мы виделись с вами… — Знак нарочитого вопроса повис в конце фразы, явно нуждавшейся в продолжении.

— Вчера, в театре, — подсказала я.

— Вот-вот, вчера… Знаете, дни так летят, не успеваешь иной раз и глазом моргнуть. Я помнил, что на днях, а вот когда именно… И я сказал вам?..

— Подойти сегодня к двенадцати часам, чтобы вы меня посмотрели.

Похоже, в голове у него окончательно прояснилось, потому что он вздохнул, взглянул на меня как-то скучно и виновато и совсем другим, не заискивающим уже тоном, спросил:

— А сколько вам лет, девушка?

Услышав, что мне семнадцать, Георгий Николаевич обреченно кивнул и указал на вход в класс. Пока я снимала сапоги и складывала на скамеечку парку, он гремел ключами и недовольно объяснял что-то про вечную загруженность, предстоящий тяжелый урок и чуть ли не магнитные бури, которые мешают сегодня абсолютно всему.

Изнутри класс выглядел совершенно обычно. Не хуже и не лучше других. Огромные зеркала вдоль стен, черный рояль в углу, деревянные некрашеные половицы. Только вот палка балетного станка была переломлена в одном месте и держалась на каком-то уродливом штативе-костыле.

Я босиком прошлепала по полу и встала недалеко от рояля.

— Что такое «первая позиция», знаете? — осведомился Георгий Николаевич. Кивнув и положив кисть на палку, я встала «шваброчкой».

— А четвертая?.. А пятая?.. А о гранд-батмане понятие имеете?

Простенькие задания не заставляли меня особенно напрягаться. Выполнять их было легко и отчего-то радостно. А вот Полевщиков с каждой секундой становился все задумчивее и задумчивее.

— На середину выйдите, пожалуйста… Так, правая нога в сторону, девяносто градусов… Держать, держать, держать… Ну-ка, попробуйте еще батманчик!.. А если на полупальцах?..

Пару раз по его просьбе я сделала простые вращения, попробовала прыгнуть, не особенно, впрочем, удачно. Показала основные позиции рук.

— Где ты училась? — спросил Георгий Николаевич, стремительно переходя на «ты». — Ты вообще где-нибудь училась или так, самоучка?

— Почему же самоучка? В танцевальной студии при Доме культуры…

— Оно и видно. — Полевщиков скептически пожевал нижнюю губу. — Наверное, ничего, кроме торжественного танца пингвинов, и не танцевали?.. Господи, откуда только берутся такие преподаватели? Ты же в плие садишься, как на горшок, попа на два метра позади! Ее вообще не надо отклячивать, понимаешь? Тут тебе не художественная гимнастика, а балет!

Мы на самом деле танцевали только зазубренный «Казачок», испанский танец, джазово-эстрадную композицию и медленный вальс. Толстая и одышливая преподавательница Тамара Владимировна говорила, что ничего больше и не нужно, потому что номера эффектные, разнообразие присутствует и форма поддерживается. Но тем не менее мне стало обидно. А тут еще Георгий Николаевич подлил масла в огонь, сообщив, что, как правило, у него занимаются девочки четырнадцати лет. Ну, максимум, пятнадцати. И, вообще, набор закончен еще в сентябре.

— Ну и зачем вы тогда все это устроили? — всхлипнула я, усаживаясь на пол и утыкаясь лицом в собственные колени. — Почему с самого начала нельзя было сказать? Зачем я здесь, как дурочка, ногами махала?

— Да я, вообще-то, и хотел сказать с самого начала, но… — Полевщиков замялся, а потом неожиданно резко махнул рукой и поднялся со стула. — Ну-ка вставай, надевай джинсы, и пойдем со мной! Пойдем-пойдем! Только, ради Бога, убери сопли из-под носа и с глазами что-нибудь сделай, чтобы не были такими красными.

Когда мы остановились перед дверью с надписью «Директор», мое сердце часто и испуганно заколотилось.

— Сейчас все зависит от случая. Ничего конкретного я тебе не обещаю, шансов очень мало… — «подбодрил» Георгий Николаевич. — Но все же постарайся произвести хорошее впечатление… Как, бишь, там тебя зовут? Настя?.. Ну, пойдем, Настя!

Он постучал, толкнул дверь и вошел внутрь, увлекая меня за собой. В кабинете пахло сигаретным дымом и какими-то очень резкими дамскими духами. И еще до того, как женщина с крупно завитыми темными локонами отошла от окна, до того, как Георгий Николаевич произнес: «Здравствуйте!», я уже знала, что все в моей жизни не случайно. Откуда-то из тайников детской памяти мгновенно всплыло не только имя «Наталья Леонидовна», но и этот горьковатый, древесный запах. Так пахли ее руки, когда-то, восемь лет назад, с силой встряхнувшие меня за плечи. Это была та самая «строгая преподавательница», из-за которой не состоялась моя балетная карьера. Я внутренне сжалась и приготовилась к самому худшему.

Дама довольно сухо ответила на приветствие Полевщикова, с явным неудовольствием загасила в пепельнице сигарету и перевела вежливо-вопросительный взгляд с него на меня.

— Вот у меня какой к вам вопрос, Наталья Леонидовна, — начал Георгий Николаевич с места в карьер. При этом он выпустил мою руку, и я почувствовала себя страшно одинокой. — Насколько строго ограничены у нас возрастные рамки при приеме в экспериментальный класс?

— Если вы об этой девушке, — она указала на меня едва заметным кивком головы, — то ей уже явно поздно… Сколько ей лет? Шестнадцать?

— Семнадцать.

— Ну вот! — Дама развела руками, желая показать, что говорить тут больше не о чем.

— Но случай совершенно особый! — не сдавался Полевщиков. — Настя, выйдите, пожалуйста…

Я вышла и уже через дверь слушала, как горячится Георгий Николаевич, объясняя про «божественное сложение», «уникальные данные» и «природные способности». Наталья Леонидовна отвечала коротко и емко: «Нет. Нет. Нет». И только один раз почти закричала: «Но это же нонсенс! Ей семнадцать! Вы понимаете, семнадцать! Даже для эксперимента это слишком!»

Не знаю, как уж он ее убедил, но из кабинета они вышли вместе. Я еле успела отскочить от двери.

— Пойдемте, Настя, — махнул рукой Полевщиков и быстро зашагал по коридору.

Меня снова попросили показать прыжки и вращения, кое-что из классического станка и даже вольную вариацию на тему «Казачка». Наталья Леонидовна наблюдала, скрестив руки на груди: по выражению ее лица ни о чем нельзя было догадаться. Зато Георгий Николаевич волновался едва ли не больше меня. И когда что-нибудь не получалось, досадливо качал головой, с силой ударяя кулаком по собственной коленке. Я же казалась самой себе неуклюжей, как толстая утка, самонадеянной, как Карлсон, и при этом ужасно несчастной.

— Кстати, почему у вас было такое трагическое выражение лица во время исполнения «Казачка»? — иронично поинтересовалась Наталья Леонидовна, когда я закончила. — Это же все-таки не «Макбет» и не фокинский «Лебедь»… Об артистизме, девушка, забывать ни в коем случае нельзя… Как, простите, ваша фамилия?

— Суслова, — прошептала я одними губами, терзаемая ужасной мыслью, что вот сейчас, сию секунду, она вспомнит, кто я такая. Вспомнит, как я хулиганила и вертела туры посреди коридора, как «врала» и в перспективе должна была стать «мелкой воровкой». Но она только усмехнулась и заметила: