«Это кто такой?» Как забыть бессмертного Гарпо и его маленьких последователей из «Дня на скачках»? Хотя обычным нарядом Вайруса Камы была цветастая спортивная рубашка и кремовые слаксы, во время своих прогулок в окружении маленьких побирушек он напоминал мне моего любимого (и добровольно немого) гения в его видавшей виды клоунской шляпе и лохмотьях. Шапка кудрявых волос Вайруса усиливала его сходство с мистером Адольфом Марксом… И быть может, одному из его приятелей, этих маленьких разбойников, случилось видеть кадры из старого фильма, потому что однажды он подошел к Вайрусу и с широкой ухмылкой на бесстыжей рожице без слов протянул ему деревянную флейту. Вайрус вначале ошеломленно на нее уставился, затем приложил к губам и дунул.

Рути-тут-тут! Любому из братьев Кама, не исключая и покойного Гайомарта, музыка давалась без малейшего усилия, и та ненасытность и легкость, с какими Ардавираф играл теперь на флейте – играл по наитию, с неминуемыми паузами, но в целом мастерски, – ясно говорили, как мучительно далось ему долгое отлучение от музыки. Гуляющие замерли, услышав проникновенные и призрачные звуки вечерней раги. Дети уселись на корточках у его ног, птицы прекратили петь. Звуки флейты походили на плач души, ожидающей суда у моста Чинват. Через некоторое время, когда сгустились сумерки и зажглись уличные фонари, Ардавираф остановился; выражение лица у него было бездумное, блаженное. «Пожалуйста, мистер Вайрус, – попросил мальчик, вручивший ему флейту, – что-нибудь веселое». Вайрус снова приложил флейту к губам и с удивительным жаром исполнил «Святых». И теперь он был не только Гарпо, но и Бродячим Дудочником, уводящим детей в никуда, а потом и Микки-Маусом, подмастерьем чародея, в окружении вышедших из повиновения диснеевских метел, потому что самозабвенно пляшущие сорванцы вертелись и кружились в свете фар автомобилей и мотороллеров, впав в неистовство, пока их не рассеяли свистки полицейских, а Вайрусу, застигнутому с флейтой на месте преступления, пришлось, пристыженно повесив голову, выслушать нотацию полицейского в белых перчатках о том, какими опасными последствиями чревато несоблюдение правил уличного движения.

На следующее утро, в воскресенье, Ардавираф Кама нарушил наложенный его отцом девятнадцатилетний запрет на музыку и вернул ее в квартиру на набережной Аполлона. Когда сэр Дарий закрылся у себя в библиотеке, а леди Спента отправилась «распивать благотворительные чаи» с Долли Каламанджа, Вайрус обследовал материнский будуар; найдя в маленькой шкатулке для драгоценностей, стоявшей на ее туалетном столике то, что искал, он постучал к брату Ормусу и протянул ему, не верящему своим глазам, серебряный медальон с маленьким ключиком внутри. Ормус Кама безропотно последовал за преисполненным решимости Вайрусом в гостиную, где его бессловесный брат снял чехол с запретного плода – детского рояля, своим волшебным ключом отворил волшебные клавиши, сел и исполнил один из самых популярных к тому времени риффов. Ормус в изумлении покачал головой.

– Ты-то откуда знаешь Бо Диддли? – спросил он и, не получив ответа, запел.

Последовало явление сэра Дария, зажимающего уши руками и слегка дающего левый крен; за ним с графинчиком виски на подносе выступал дворецкий Гив.

– Ты вопишь, как козел, которого режут! – накинулся он на Ормуса, неосознанно повторяя множество других отцов, в разных уголках мира занятых в этот момент тем же самым, а именно – яростным поношением дьявольской музыки. Но тут сэр Дарий поймал взгляд Ардавирафа и в замешательстве остановился. На лице Вайруса появилась улыбка.

– Это все из-за тебя, – сдаваясь, произнес сэр Дарий. – Из-за твоего увечья. Но, конечно, если ты хочешь, я не стану мешать – как я могу отказать тебе?

Улыбка Вайруса стала еще шире. В эту торжественную минуту, ознаменовавшую конец патриархальной власти сэра Дария в собственной семье, и несмотря на обуревавшие его чувства, тот поймал себя на том, что его мимические мышцы дернулись, – словно улыбка, подобно пауку, пыталась забраться на лицо помимо его воли. Он повернулся и обратился в бегство.

– Скажите Спенте, – бросил он через плечо, – что я отправился в клуб.

Вайрус заиграл новую мелодию. «Oh, yes, I'm the Great Pretender, – пел Ормус Кама, – pretending that I'm over you»[74].

После того как немой брат развязал ему язык, Ормус Кама нашел наконец применение своему необыкновенному дару, ибо он был гениальным музыкантом: стоило ему взять в руки любой инструмент, и виртуозность исполнения приходила сама собой, стоило попробовать новый стиль пения, и он уже давался ему без труда. Музыка фонтанировала из него. Освобожденный, он каждый день сидел за роялем рядом с улыбающимся Ардавирафом, разучивая с ним новые мелодии. Навещая Вину на вилле «Фракия», он перебирал струны ее старой потрепанной «трехчетвертушки» (Пилу Дудхвала прислал ее немногочисленные пожитки на следующий день после того, как Ормус побил джокером его туза), перебирал струны, брал аккорды, и наш дом тоже наполнился новой музыкой. Сначала Ормус исполнял только песни, наполовину подслушанные у Гайомарта в видениях; непонятно откуда взявшаяся последовательность гласных складывалась в строки, или он заполнял их нелепыми словами, полностью лишавшими музыку сновидений ее таинственной силы:

– The ganja, my friend, is growing in the tin; the ganja is growing in the tin[75].

И затем, диминуэндо:

– The dancer is glowing with her sin. The gardener is mowing with a grin. The ganja is growing in the tin[76].

– Побойся бога, Ормус, – хихикая, взмолилась Вина.

– Но так это звучит, – сконфуженно оправдывался он. – Трудно разобрать слова.

После нескольких таких перлов он согласился придерживаться хит-парада тех дней. Однако тысячу и одну ночь спустя, когда радиоволны донесли до нас подлинную «Blowin' in the Wind»[77], Ормус кричал мне: «Ну что, видишь? Теперь ты видишь?»

Такие случаи время от времени повторялись, отрицать это невозможно, и каждый раз, когда одна из мелодий Гайомарта Камы прорывалась из мира снов в реальный мир, те из нас, кто слышал ее впервые, в искаженном виде, на бомбейской вилле на Кафф-Парейд, вынуждены были признать, что Ормус и впрямь обладал волшебным даром.

Находил ли Ормус возможность играть Вине другие свои сочинения, те, на поиск которых она его отправила, – я имею в виду его собственные песни, музыку, принадлежавшую только ему, – мне неизвестно. Но в эти годы ожидания, когда он писал словно одержимый, родились те первые, беззащитные песни о любви.

I didn't know how to be in love, until she came home from Rome. And I believed in god above until she came home from Rome[78]. (На самом деле он не верил ни в какого бога, но правда принесена была в жертву рифме.) But now you fit me like a glove. You be my hawk, I'll be your dove. And we don't need no god above, now that you're home from Rome[79]. И еще больше обожания, радостного преклонения было в песне – в этом его гимне – «Beneath Her Feet»[80]: What she touches, I will worship it. The clothes she wears, her classroom seat. Her evening meal, her driving wheel. The ground beneath her feet[81].

Такова повесть об Ормусе Каме, первооткрывателе музыки.

Материнские чувства леди Спенты Кама к Ормусу оставались, скажем так, приглушенными. Но Ардавираф был ее любимцем, поэтому, целиком разделяя мнение мужа о пении Ормуса, которое он называл бормотанием и иканием, она не посмела вмешаться. Возвращение музыки в квартиру на набережной Аполлона лишь укрепило ее решимость женить младшего сына как можно скорее. С тех пор как Ормус окончил школу с позорными для семьи оценками, он слонялся не иначе как без дела, не обнаруживая никаких интересов, если не считать девочек. Родители школьниц Кафидрал-скул жаловались леди Спенте, что ее сын взял привычку стоять у стены, через дорогу от школьных ворот, задумчиво ковыряя в зубах и вращая бедрами, и что вращения эти отвлекают девочек от занятий. Призванный леди Спентой к ответу, Ормус даже не пытался отрицать предъявленные ему обвинения. Чрезвычайная чувственность была дана ему от природы, он никогда не считал себя ответственным за нее, следовательно, не мог нести и ответственность за производимый ею эффект. Когда у него в голове музыка, пожал он плечами, его тело приходит в движение, он сам не знает почему. А что могут подумать об этом девочки – не его забота.