Неожиданно, без всякого предупреждения, Ормус выключает систему. Мира Челано исчезает с экранов — и мне не хватает ее. Помогите! — мне правда ее не хватает. Этой совершенно чужой женщины, за чьей жизнью я только что подглядывал. Она — никто, но обладает телом, которое я, пусть и недолго, но по-настоящему любил. Я жалок, говорю я себе, а Ормус и того хуже. Ормус Кама — сумасшедший старик.

— Ормус, тебе нужна помощь, — я заставляю себя произнести эти слова. — Теперь, когда ты позвал меня сюда, я должен тебе это сказать. Если тебе не помогут, ты умрешь, максимум через год.

Он продолжает смотреть на погасшие мониторы.

— Если это она, — шепчет он, — тогда все возможно. Если это она, то есть надежда.

— Это не она, — отвечаю я. — Сходство невероятное, но это другая женщина. Это какая-то Мира Челано, кем бы она ни была. Незнакомый человек, в чью частную жизнь ты преступно вторгаешься. Женщина более чем в два раза моложе Вины и способная иметь детей. И ты видел запись с гримом. Ну же, Ормус.

Он тихо бормочет:

— Если она решила вернуться вот так, тихонько, незаметно, инкогнито, шаг за шагом, я могу ее понять, скажи ей. Скажи ей, что я жду.

Из-за моего совершенно неожиданного волнения голос у меня резкий.

— Ты требуешь, чтобы я вошел в жизнь этой женщины и сказал ей чт о ? — раздраженно бросаю я. — Что умирающий наркоман, живущая в раю рок-звезда, следит за каждым ее шагом, что он хочет, чтобы она играла роль его умершей жены не только на сцене за деньги, но и в его постели до конца ее жизни? Точнее, его жизни? Ты болен, Ормус. Не рассчитывай на меня.

— Ты должен пойти, — шепчет он с откровенной мольбой. — Это должен быть ты. Я не могу пойти. Посмотри на меня. Я не могу.

— Даже если бы я и пошел, — отвечаю я, и мы оба понимаем, что я готов уступить, мы оба знаем, что я тоже должен познакомиться с этой Мирой Челано — кстати, ее фамилия произносится Селейно, американизированная версия итальянского Челано, — если вообразить, что я пошел туда, на эту сумасшедшую встречу, для чего это, черт возьми? Скажи мне, для чего я это буду делать? Что ты хочешь, чтобы я ей предложил? Объясни мне.

— Просто возвращайся домой, — шепчет он теперь так тихо, что мне приходится наклониться к его потрескавшимся губам умирающего наркомана. — Вина, любимая, вернись домой.

Новые места — это «Известия», в паре кварталов от «Орфея», на Бауэри, где играют в основном психоделическую музыку и фоновое техно для новых кислотников (ЛСД снова в моде), грязный «Саундгартен» в районе мясных лавок и «Кукольный домик вуду» на перекрестке Десятой улицы и Эй-авеню, где никому не известные самодеятельные группы поют для публики, состоящей из ищеек шоу-бизнеса с острым нюхом на новые таланты. Ни одно из этих заведений обычно не заказывает исполнителей, поющих, как Мира, в память о Вине, но спираль постмодернистской иронии закручивается все быстрее и все туже, и на пять минут в этом году она закручивается в пользу Миры. Кому-то в «Куколках» приходит в голову, что тематический «некровечер» — посетители, как и исполнители, должны прийти в наряде их умершего идола — будет фантастически клевой китчевой тусовкой и, вполне возможно, станет своего рода праздником музыкальной жизни в год, который шоумены называют годом смерти. Итак, «Кукольный домик» превращен по такому случаю в неоновое кладбище, в полный ритма некрополь, и я впервые вижу Миру живьем, в ночь самых крутых перемен в ее музыкальной карьере.

В ожидании ее выступления я высиживаю череду ничем не примечательных — для меня, по крайней мере, — выступлений: электронное переосмысление «Монстер Мэш» в исполнении «Бич Бойз», выводок синхронно поющих, но бездушных клонов «Темптейшенз», уверенную в себе Маму Кэсс Эллиот, отвязных, даже без намека на иронию «Либерас». А затем выходит Мира, и как только она открывает рот, атмосфера вечера меняется. Это уже не просто костюмированный бал. Люди слушают. А хорошо поет.

Я пришел без костюма, но меня впустили благодаря людям Ормуса, по одному слову Клеи. Я выбрал место в баре, и пока я тяну третью «маргариту» (текила — моя личная дань памяти Вины), я удивляюсь той легкости, с какой возвращаюсь к старому. Я снова покорный «младший брат» Ормуса, снова делаю за него грязную работу. Помоги Ормусу.Я пришел к этой женщине с мольбой от его имени, потому что считаю, что это может спасти ему жизнь.

Сверху, со сцены «Кукольного домика», Мира Челано мечет в мое сердце острые ножи. Чтобы приглушить боль, я пью «маргариту» за «маргаритой».

Публика буйствует — такой успех. Я не сразу могу подойти к Мире. Ее окружила толпа благожелателей, сотрудников компаний звукозаписи и потенциальных соблазнителей. Я стою, прислонившись к стене, в узком коридоре возле двери в женскую гримерную, дожидаясь, когда уйдут фэны и исполнители: Леди Дэй, Бесси, Джуди, Джэнис, Пэтси Клайн, Тамми Террелл, Мама Кэсс и Карен Карпентер, настолько худая, что ее даже жалко, хотя ее исполнение песни «I'll Be Your Mirror» [354]единственное достойно сравнения с выступлением Миры. Когда очередь доходит до меня, Мира уже собирается уходить. Она без парика, грим снят; она устала и раздражена, кажется чем-то расстроенной и какой-то неуверенной; маленькая Тара капризничает.

— Ну, а ты еще кто такой, из какой компании? — монотонным голосом вопрошает она, слишком утомленная, чтобы соблюдать вежливость.

— Я не из шоу-бизнеса, — отвечаю я, — но вы были великолепны, просто великолепны. («Маргариты» сделали меня эмоциональным.)

— Только не говори мне, — пожимает она плечами, — что ты был преданным поклонником Вины, она была самым большим событием в твоей жизни и навсегда украла твое сердце, а теперь я тронула твою душу.

Она поворачивается ко мне спиной и привычным жестом наркоманки зажигает сигарету, не обращая внимания на орущую малышку, которая принялась бросать на пол попадающиеся ей под руку предметы, в том числе полную окурков стеклянную пепельницу. Пепельница разбилась, повсюду осколки и окурки. Мира Челано не двигается с места.

— Ну что, теперь тебе лучше? Тогда расслабься, — говорит она, и, что интересно, ребенок соглашается, откидывается на диванную подушку, покорно вздыхает и успокаивается. Ее мать напускается на меня:

— Ну так что? Может, вы хотите высказать свое мнение?

— Никакого мнения, — отвечаю я.

Она рассеянно кивает, затем, нахмурившись, говорит:

— Значит, вам нужен автограф?

— Нет, дело не в автографе. Я хочу, чтобы вы отвлеклись от своих мыслей и уделили мне немного внимания, это важно.

Кажется, моя настойчивость ее немного испугала. Она встает между мной и ребенком и бросает:

— У вас две минуты, потом сгиньте.

Я указываю на стену, где за ее спиной висит тонущая в текиле Вина.

— Я Рай, — говорю я, — фотограф.

Она — несостоявшаяся журналистка, училась в колледже, к тому же знает биографию Вины, так что мое имя ей известно. Глаза у нее расширяются, и вдруг ее панцирь ломается, она снова молодая девушка, только начинающая жить и еще способная удивляться.

— Вы Рай? Вы Рай? О боже, и правда! Вы действительно Рай.

— То, что вы изображали сегодня на сцене, — говорю я без всякой необходимости, — было всей моей жизнью, моей любовью, я любил ее, я держал ее в своих объятиях, она собиралась, она должна была… мы могли бы… неважно, она села в вертолет, и я больше никогда… никто больше никогда. Я просто оглянулся, а она исчезла.

Исчезла совсем.В этот момент, к моему величайшему смущению, я начинаю плакать. Снова слезы! Что она подумает обо мне, мужчине в два раза старше ее, сделавшем эту фотографию, а теперь ревущем, закрыв лицо руками, как дитя малое, у нее на глазах. Я пытаюсь справиться с собой. Девочка и ее мать ошарашенно уставились на меня.

— Я хочу с вами встретиться, — слетает у меня с языка, — мне действительно нужно с вами встретиться, — и сам слышу, насколько нелепо это звучит, как откровенно и несвоевременно.