У Лили сердце замерло при одной мысли о возможности этого шага. Она очень хорошо знала тетю Варю и была уверена, что она никогда не протянет руки к примирению. Она, может быть, простила бы своему, так называемому, смертельному врагу разрушение павильона, если бы он не был потомком Губерта. Несмотря на любовь к справедливости, в этом отношении она была непреклонна: всякую уступчивость по отношению к потомкам Губерта она сочла бы страшным оскорблением для своих дорогих покойников, какие последствия при таких условиях могло иметь появление в ее доме ненавистного соседа? Сильный страх и невыразимая жалость охватили молодую девушку, когда она представила себе, как примет его советница. Она инстинктивно чувствовала, что не должна выказать ему своего сочувствия, чтобы не поддерживать его в его намерении, и потому, овладев собой, возразила как можно спокойнее:
— Я вам уже сказала, какого мнения о вас надворная советница Фальк, и потому вы можете понять, какой прием вас ожидает. Подобный шаг при таких отношениях был бы, говоря деликатно, бестактностью, которой я не могла бы простить вам, потому что она причинила бы неприятность тете.
— Такая нежность и боязливая заботливость были бы очень трогательны, если бы не были так односторонни, — сказал он с горечью, — чтобы не возмутить душевного спокойствия старушки, вы были бы в состоянии повергнуть других в отчаяние и горе... Если я вам скажу, что меня непреодолимая сила влечет к тому старому дому и заставляет меня, забывал всякую осторожность, переступить его порог, — да, и эта сила — пара глаз, которые при малейшей попытке к сближению глядят так холодно, и столь знакомое мне закидывание назад головы, говорящее так решительно: «Отойди, мне нет никакого дела до тебя!». Вы видите, что смелость и уверенность солдата, о которых вы только что упоминали с такой насмешкой, не всегда могут быть пущены в ход.
Говоря это, он быстро ходил взад и вперед, заложив руки за спину. В голосе его слышались страсть, гнев и душевные страдания, которые он старался прикрыть иронией.
Лили начинала все более и более волноваться. Во всей его фигуре, мелькавшей перед ней, было что-то притягательное, но увещания тетки, хотя очень глухо и далеко, звучали еще в ее сердце, и в ту минуту, когда кроткие примиряющие слова готовы были сорваться с губ, ее взор упал на что-то блестящее, сверкавшее из-за кустов: это было окно башни. Мысль о глазах, проливающих слезы за этими шелковыми гардинами, пронзила ее сердце, как удар кинжала, и возвратила ей сознание и силу остаться с виду спокойной и холодной.
— Вы, конечно, находите справедливыми непреклонность и жестокость старой дамы? — спросил он, вдруг останавливаясь перед молодой девушкой.
— Я, по крайней мере, не осуждаю ее за то, что она уклоняется от неприятного дли нее знакомства.
— И вы поступили бы таким образом, если бы это смертельно ранило человеческое сердце? Где же тогда христианская любовь?
— Но мне кажется, эта заповедь должна оставлять нам хотя немного свободы воли.
— И в силу этого вы решили предоставить меня моей судьбе?
— Я ничего не могу для вас сделать!
— Это ваше последнее слово?
— Да, последнее! — ответила она, сбегая с горы.
Внизу, из-за кустов, показалась седая голова Заутра, который доложил, что приехала одна из приятельниц Лили. Она последовала за ним, тяжело дыша, но у нее хватило мужества посмотреть, еще раз туда, откуда прозвучал, как вопль отчаяния, его последний вопрос.
На другое утро Лили сидела в беседке подле тети Вари. На коленях молодой девушки лежало много миртовых ветвей, из которых она плела венок для невесты. Сегодня после обеда должно было состояться бракосочетание одной из ее приятельниц, и она, в качестве подруги невесты, взяла на себя заботу об убранстве ее головы. Как бледно и утомленно казалось ее лицо, склонившееся над многообещающим венком, на нежных листочках которого многие девушки думают прочитать предсказания будущего счастья!
Весь вчерашний день, и бессонная ночь прошли дли Лили, как во сне, но это был сон, полный мучительных мыслей и образов, — сон, который мы радостно стряхиваем с себя при наступлении утра с его успокаивающей действительностью. Но для нее не было пробуждения. Какой хаос противоречивых ощущений вызвала в ней встреча с Синей бородой! Как она ни боролась, как ни насмехалась над своей слабостью и бесхарактерностью, она не могла подавить в себе чувства участия к нему. Она считала совершенно недостойным для себя сохранять в мыслях образ человека, имеющего в своем прошлом какую-то двусмысленную тайну, но все больше и больше чувствовала на себе его мрачно печальный взгляд и с мучительной точностью повторяла в своем уме все, что он говорил; все это благородно и очень необыкновенно и не могло исходить из порочной души... Она стыдилась тетки, и — странно — в то же время в ней поднималось никогда еще не испытанное чувство раздражения против приятельницы матери; были минуты, когда она обвиняла старушку в слепой ненависти, которая даже ее заставила давать такие суровые ответы. Эти ответы тяжелым камнем лежали на ее душе, и ей казалось, что они были внушены [19]. Но когда ей вдруг вспоминался вечер, когда она видела его вместе с незнакомкой, ею снова овладевало чувство жестокости, и она радовалась, что была так сурова с ним.
Надворная советница давно уже сняла очки и положила их перед собой на раскрытую книгу; она испытующе и с удивлением смотрела несколько минут на печальное лицо молодой девушки.
— Но, дитя мое, — прервала она, наконец, мертвую тишину в беседке, — если кто не знает, что ты плетешь венок для невесты, может подумать, что это для покойника. Какой у тебя вид! Разве такое лицо подходит к свадьбе?
Лили вздрогнула при этих словах, и бледное лицо се на минуту яр ко вспыхнуло.
— Положим, по мне этот венок возбуждает печальные мысли, — продолжала тетя Варя, не получив ответа, — свадьба эта против желания и воли родителей, которые не одобряют несчастного выбора своей дочери. Из-за этого происходили а их доме ужасные сцены! В наше время все было иначе; тогда больше уважали мнение родителей, и, как мне кажется, любили их с большим самоотвержением.
Слезы навернулись ей на глаза; она бесцельно устремила их в пространство, и на губах ее появилась печальная улыбка.
— Я очень любила своего отца, — начала она снова, — и ни за что в мире не решилась бы его огорчить! У меня до сих пор сжимается сердце, когда я вспоминаю о том, как я, будучи еще совсем маленькой, спросила его однажды: «Папа, почему у всех детей две руки, а у меня только одна?». И если и проживу его лет, я не забуду, как побледнело его милое лицо и так странно изменилось, что я вскрикнула и принялась плакать. Я никогда больше не спрашивала его об этом, но всякий раз, когда другие смотрели на меня с сожалением, я дрожала от страха, что он заметит это и рассердится. Потом он велел сделать мне искусственную руку, которая стоила очень дорого, потому что была так хорошо сделана, что ее нельзя было отличить от настоящей, и которая дала мне строгий урок и доказала, что всякая фальшь наказывается. Видишь ли, дитя мое, с тех нор прошло тридцать лет, а я до сих пор помню все до мельчайших подробностей. Я никогда не была красива и не отличалась хорошими манерами и деликатностью, и так как я всегда любила истину, то поэтому была еще и груба; все это я отлично знала... Со мной неохотно танцевали на балах, и то благодаря тому только, что мой отец был богатый и очень уважаемый человек. Поэтому я была очень удивлена, когда нашелся человек, который охотно разговаривал со мной; он был не здешний, приезжал сюда иногда по делам и бывал в доме моего отца. Он бывал у нас охотно и оставался дальше, чем надо было по делам; я тотчас поняла, что он делал это для меня и была очень благодарна ему. Однажды как-то, после довольно продолжительного отсутствия, он пришел к нам; я встретила его в сенях и была очень довольна, что он приветливо и радостно посмотрел на меня; вдруг он совершенно неожиданно взял меня за руку — и это была фальшивая левая... Всегда делается как-то страшно, когда видишь смертельно испугавшегося человека, и в ту минуту у меня от страха перестало биться сердце, так как он стоял передо мной бледный, как мертвец; мне кажется, у него закружилась голова, и он был близок к обмороку от испуга и отвращения. Он с ужасом посмотрел на меня и оттолкнул от себя несчастную искусственную руку, как будто бы это была змея... Мне это было очень больно, но я стиснула зубы и никому не показала виду, так что мой отец умер, не узнав, какое горе я пережила. С тех пор я ее не употребляла более — с меня довольно было и этого наказания!
