— Когда мы причалили, — продолжал Фаон, — она поблагодарила меня, а затем сказала, что хочет сделать мне подарок. Я говорю: «Не надо мне подарка, лучше купи на него себе хлеба». — «Подарки существуют именно затем, чтобы их дарить», — возразила она, и отдать его она решила именно мне. А говорила она как царица! Да что там царица — богиня! От этих слов даже волосы вставали у меня на груди. Она вложила в мою руку гладко отшлифованный каменный кувшинчик. Маленькая такая, изящно выточенная вещица с тонкой резьбой, так приятно держать ее в ладонях! «Ты будешь благодарен мне за это», — сказала она. Я попробовал кончиками пальцев: похоже на алебастр. «Так что же это? — изумился я. — Может быть, мед или снадобье для заживления синяков?» Было уже темно, и я не мог как следует вглядеться в ее лицо. «Это бальзам, — ответила она, — который принесет тебе, Фаон, утоление сердечной страсти, юность и красоту, а главное, любовь женщины». — «Что же я должен для этого сделать?» — «Помажь себе губы, грудь и мужское достоинство, произнеси имя желанной женщины и тайную молитву, которой я тебя научу, — да смотри, не смей никому разглашать ее!» — «Но кто же ты?» — спросил я тогда и в первый раз почувствовал страх при взгляде на нее. «Ты много раз произносил мое имя, Фаон, — ответила она. — Ты возносил мне почести, когда играла твоя мужская плоть. Прими мой дар, будь благодарен. Да смотри, используй бережливо! Когда кувшинчик опустеет, ты будешь в конце избранного тобой пути». Затем она покинула меня, точно призрак, но я успел уловить взглядом ее лицо, прежде чем оно отвернулось в тень; клянусь, что это было лицо милой и прелестной молодой женщины!

Я чувствовала, что меня бросает в дрожь, хотя ночь была теплой.

— А не сочинил ли ты все это? — спросила я.

— С чего бы я стал лгать тебе, милая?

— Ты лгал мне куда чаще, чем я осмеливаюсь думать, — с горечью ответила я.

— Но это в самом деле было! — вскрикнул он. — Клянусь головой моего отца!

— Твой отец и так настрадался.

— Да, да. Он потерял лучшего из нас. Пелагон всегда был ему добрым сыном, неутомимым тружеником, хмельного в рот не брал, всегда исправно выходил на ночную рыбалку. — Фаон сплюнул на землю. — Где он теперь, мой брат? Только кости под землей да изъеденное морской солью весло и корзина для рыбы у него на могиле.

Мы немного посидели врозь, размышляя каждый о своем.

— И все-таки ты сам это сочинил, — наконец изрекла я.

— Ты думаешь? — Мне показалось, что ему прискучило все на свете: и я, и он сам себе, и жизнь вообще.

— Так как ты можешь это объяснить? Где же правда? — Мой голос был напряженным, взволнованным, требовательным.

— Мне это безразлично, — сказал он, вытянул мускулистые руки и зевнул, точно огромный кот. — Не знаю, может быть, это была богиня. И потому я раз в месяц — на тот случай, если это действительно была она, — приношу в жертву барашка. А кто знает, может, это была некая старая ведьма, а в кувшинчике — обыкновенный гусиный жир, к которому подмешаны духи. Я так же хорошо знаю, как и ты! — Он рассмеялся коротким самодовольным смехом. — Только вот какая штука: я и впрямь выгляжу моложе своих лет. И завоевываю женщин, которых хочу. Вот в чем все дело.

— Так ты использовал это снадобье, чтобы прельстить и меня? — спросила я, стараясь казаться невозмутимой.

Он немного помолчал, а затем ответил:

— А зачем, сладкая моя, я стал бы это делать? Ты не скромняжка, в тебе столько страсти, что хватило бы на двоих. Неужели ты сама не видишь, какая это чушь из запаса бабьих снов? Я бы тебе не стал об этом рассказывать, если бы знал, что ты воспримешь это всерьез.

— Так применял ты снадобье, чтобы меня привадить, или нет?

— Право, нет.

— Ты лжешь, — сказала я. — Я знаю, что ты лжешь!

Но хуже было то, что в действительности я этого не знала. Теперь, что бы он ни говорил, я никогда не буду уверена, правду он говорит или лжет. В моем сердце навсегда останется ноющий страх, что эта моя страсть, сколь бы яростной ни была она, какой бы ни казалась естественной, явилась всего лишь порождением некоего холодного зелья, вложенного богиней в руку Фаона, и, как многое другое в моей жизни, оказалась не более чем иллюзией.

— Ты что же, не хочешь мне поверить? — сказал он, спокойно и безразлично поведя плечами.

— Прости, — ответила я. — Я тебе верю.

— Ну что ж, так оно лучше.:— Он засмеялся простым, слишком бесхитростным смехом.

Быстрым отчаянным движением я кинулась к нему.

— Овладевай мною, — прошептала я, — только быстрей, сейчас!

Но он незлобиво отстранил меня, как отстранил бы, должно быть, надоедливую собачонку.

— Не надо, — сказал он. — Успеется. Сегодня уже поздно.

Это была наша последняя встреча в пещере. Возможно, он уже успел повидать Харакса и согласиться отправиться с Лесбоса на Сицилию. Он ничего не сказал — и все-таки в его последних словах звучала нота прощания.

Прошло пять лет с того дня, как меня покинула Аттида. В тот день никто не был уверен, выживу я или умру. Из-за открывшегося кровотечения я потеряла слишком много сил. Врач-хирург сказал Мегаре, что у меня недостанет сил бороться с недугом. Это значило, что я пребуду в долгом тяжелом кошмаре между сном и пробуждением, в заколдованном железном кругу, из которого нет выхода. Но вот однажды неожиданно для всех кошмар устранился, и я — слабая, кожа да кости — вернулась в тот мир, который знала и любила! Моя кожа была похожа на старый пергамент, руки — на жалкие птичьи лапки, и все-таки я живая, живая, — я плачу при виде солнечного света, при виде крохотных живых птах и зверюшек, зелени листвы, блеска воды, всей чудесной картины существования! Я силой заставляла себя есть, терпела лекарства и припарки. День за днем плоть укреплялась на моих костях, кровь пульсировала все сильнее, пока наконец, с огромными усилиями, я встала, сделала несколько шагов — и поняла, что опасность миновала и я поправилась.

И вот еще что явилось для меня неожиданностью, когда я пробудилась, — видимо, прежде я не слишком то обращала внимание на славу? — я сделалась живой легендой. Весть о том, что я на краю смерти, взволновала — как я узнавала о том из многочисленных писем — множество людей в самых различных уголках Греции. Людей, которые мне не были знакомы, для которых я существовала только в строчках, гласивших о моей страсти, — и, может быть, об их страстях тоже. Воистину, велика сила поэтического слова! Оно зажигает звезды в самую глухую ночь, сближает берега морей, разлучающих людей, способно даже отогнать смерть от недужного сердца.

Как ни странно, в эти первые дни выздоровления между мной и моими противниками началось молчаливое примирение. Когда я лежала на выставленной у колоннады лежанке, по-прежнему слабая, пребывая в потрясении от вида восковой маски, которая явилась мне в зеркале, поднесенном Праксиноей (лучше бы она держала его от меня подальше!), у меня побывало несколько интересных гостей. Пришла Андромеда — все та же угловатая сорвиголова, как в былые годы, — и принесла мне в дар свитки и вино. Я миролюбиво приняла ее, мы поболтали о том о сем, и ни одна из нас ни разу не упомянула об Аттиде. Пришел Питтак, страдающий подагрой и пустословием — обе хвори заметно обострились у него за годы отставки, — принес экзотических лекарственных трав и кучу мудрых советов. Он несказанно гордился тем, что его недавно посылали в Лидию по очень важному делу: «вот видишь, они даже сейчас без меня никак не обойдутся!» Посвистывая и похихикивая, он травил хриплым голосом бесчисленные истории, так что я, лежа на подушках, даже подумала: неужели я когда-то боялась этого человека?

Приходили и разные другие посетители: тетушка Елена и дядюшка Драконт, который был (еще о том не ведая) на грани смертельной болезни; Мика и Меланипп — изящная бездетная пара; они наполнили комнату, где я лежала больная, огромными букетами ливанских роз и новейшими щеголеватыми сплетнями из жизни общества. Побывала у меня и Телесиппа, которая сделалась важной, словно матрона, — ее волосы, некогда белокурые, перемежались теперь с сединой. Пожаловал Агенор, холостяк средних лет, — у него начали быстро развиваться привычки старой девы; заходил Ларих, в облике которого давно ничего не осталось от юного Аполлона. Его красота исчезла, точно летняя роза, которую он взял со стоявшего у моей кровати столика и важно, лениво сдул лепестки на пол. Еще бы, ведь он женился на богатой наследнице из Афин! Последними ко мне приезжали из Пирры Агесилаид, Йемена и Аттида, а из Усадьбы трех ветров — сын Исмены Гиппий, которому было уже под тридцать; у него были такие же серые глаза, темные медные волосы и ослепительная улыбка, как и у его сестры. Когда эти гости отворили дверь, мне показалось, что меня подхватила волна золотого прилива — так наполнилась солнечным светом комната! Я все глядела на них и слушала…