Если верить им, то «Дом, посвященный музам» недалеко ушел от великосветского веселого дома, где девушек обучали исключительно искусству быть гетерами. Ну а я представала как некое неутолимое в любовных страстях чудовище, которое соблазняет своих девушек-сподвижниц, при этом смотря сквозь пальцы на их любовников-мужчин, вниманием которые впоследствии пользуется. Ну и еще набивает себе мошну в результате этой деятельности и осыпает публичными оскорблениями соперничающую группу, когда та пытается переманить какую-нибудь из моих любимиц.
Едва ли нужное говорить о том, что эти два мифа (как и две соперничающие фракции, которые давали им ход) недвусмысленно отражали социальные и политические соперничества, которые терзали наш многострадальный город на протяжении всей моей жизни. «Дом, посвященный музам» был создан силами старой аристократии и предназначался для служения ей же, ее идеалы он поддерживал с неизменной преданностью, и ее поддержку он сам постоянно ощущал. В известном смысле, я преуспела там, где Антименид и его сподвижники потерпели такое достойное сожаления поражение. Нетрудно догадаться, что мои противники, нападавшие на меня с почти безумной яростью, были по большей части связаны с новым режимом.
Но тут мне опять придется балансировать на грани благовидности и льстивого самооправдания. Никогда в своей жизни я не сознавала себя политической личностью в прямом смысле слова. «Дом, посвященный музам» существовал только потому и постольку, поскольку приносил мне удовольствие и — но это уже во вторую очередь — неплохой доход. Что же касается образа жизни, которому я стремилась обучить других, то он был не чем иным, как естественно доставшимся мне в наследство. Выступая от своего имени, я невольно стала в глазах публики глашатаем взрастившего меня сословия.
Какая же доля правды в конечном итоге была в каждом из этих мифов? Соблазнительно было бы ухватиться за мнение, высказанное моими друзьями. Да я, собственно, молчаливо приняла его — это видно из почти всего, что я написала. Но такие жалкие оговорки существуют для живых, которые уязвимы и которым бывает больно. Уйду — и мне уже больно не будет. А в самом деле, что такого уж смущающего в Аиде… [119]
Эта странная последняя фраза пришла ко мне вчера, поздно ночью, когда светильник, в котором почти не оставалось масла, начал мигать, а от вина, которое я ставлю на стол, чтобы отвлечь свои мысли от окружающего, остались последние капли на донышке кувшина. Что я имела в виду? С чего бы я стала намекать, да еще мимоходом, на свою собственную смерть, словно бы я уже была в двух шагах от нее? Но правда в том, что идея смерти долгое время не давала мне покоя. Когда, в иные мгновения глубокого потрясения и отчаяния, я лелеяла желание погасить пылавшее во мне пламя жизни, это давало мне некое странное, страстное наслаждение, возбуждало чувства силой одних лишь мечтаний. Даже когда я была ребенком, картины Аида, складывавшиеся в моем воображении по древним преданиям, удивительным образом пленяли меня. Я представляла, как я лежу на росистых, поросших лотосами берегах Ахерона [120], наслаждаясь покоем, — просто покоем среди отошедших в вечный покой. Берега Ахерона виделись мне убежищем от жизни — в самом буквальном смысле.
Пусть так, но с чего бы мне задумываться о смерти теперь? Я чувствую себя куда менее напряженно и куда более радостно, чем прежде. Я отнюдь не считаю, что у меня рак матки, как я была драматически убеждена еще совсем недавно, — представляете, какой был бы ироничный поворот судьбы, но врачи убедили меня, что бояться мне нечего. Никаких признаков страшной болезни, которой я болела пять лет назад, с ночными испаринами и кровоизлияниями, с провалами в глубокое отчаяние, апатией и полным истощением.
Вспоминаю, как меня пытался утешить веселый врач, когда я лежала в постели до того ослабевшая, что была не в силах даже пошевелиться: «Успокойся, Сафо, такое нередко бывает у людей твоего возраста, бояться нечего». Слезы скатывались по моим щекам; возможно, это были слезы смеха, кто мог бы тогда сказать? Улыбающееся, веселое лицо врача. Опустошающие слова, прозвучавшие как судебный приговор. Мне показалось, что мир отстранился от меня, провалившись в бесконечную темную пещеру.
Но теперь, пять лет спустя, я чувствую себя живой и радостной. Огонь проносится по всем моим жилам, я поглощена жизнью, радуюсь ей! Сегодня, в эти мгновения, я по-прежнему имею возможность надеяться.
Порой, вспоминая о тех или иных щекотливых ситуациях или даже мыслях, проще всего сделать вид, что ты ничего о том не помнишь, — и таким образом обмануть себя удается так же ловко, как и других. Ни детство мое не было таким уж безвинным, ни взрослая моя жизнь
не была столь утонченной и изысканной, как я пыталась убедить читателя в своих записках. Но кому из нас — и для этого наверняка были серьезные поводы — не приходилось скрывать от остального мира какие-нибудь свои мысли и поступки? То-то. И все-таки мне пора положить конец самооправданиям.
Что правда, то правда — Хлоя была моей первой возлюбленной в самом подлинном, физическом смысле. Но и прежде, когда я в течение многих лет общалась с Андромедой (а также и с другими девушками, по большей части остававшимися в полном неведении относительно моих чувств, но в первую очередь — с Андромедой), меня охватывала пылающая страсть, которая (впрочем, не буду на этом особенно настаивать) была чем-то иным, отличным от обыкновенного плотского желания. Теперь, по прошествии стольких лет, я поняла, что была долго и глубоко влюблена в Андромеду, но в то время не желала признать за этим чувством физическое измерение — вот, наверное, почему меня так раздражали иные скользкие намеки и колкости Алкея.
Кому не суждено вкусить восторга поэтического вдохновения, тому легко забыть, в сколь огромной степени эмоциональная жизнь поэта управляется воображением. Для поэта мир, созданный в его воображении, подчас более осязаем и реален, нежели мир, данный всем нам в ощущениях. Поэт волен скользить от одного мира к другому, пока существующая между ними четкая грань наконец не сотрется. Из бушевавших во мне страстей выковалось чистое, словно серебро, незамутненное, словно хрусталь, искусство поклонения — я обладаю даром устремляться в своем творческом воображении к возлюбленному лику или телу и достигать утоления страсти, не нарушая хрупкого равновесия неведения, управлявшего моими сознательными импульсами. Я пылала, и все-таки пламя было сдержанным, приглушенным. По мере того как я подрастала, опасная граница между желанием и знанием неизбежно стиралась. Это было время кошмара, балансирования между знанием и незнанием, когда, проснувшись, я намеренно закрывала глаза на то, что мой рассудок понимал, но отказывался принять. Теперь нетрудно догадаться, что это скрытое, еще неведомое желание и было тем, что оказало мгновенное и опустошающее воздействие на Хлою.
Что же касается моего поведения по отношению к Питтаку, то здесь я и не пытаюсь найти подобного оправдания. Все это мной было проделано сознательно и именно из чистого похотливого любопытства. В своих записках я, конечно, пишу о его пьяной попытке нападения. Да, этот старый буян действительно предпринял такую попытку. Правда и то, что я в панике оттолкнула его. Ну а о чем я по вполне понятным соображениям предпочла умолчать, так это о том, что я сама спровоцировала его.
Мне было скучно. У меня была жуткая ссора с матерью. И мое воображение, которое никогда не медлит в этом отношении, не ленилось и тогда, когда он находился над моей головой, в комнате тетушки Елены. К тому времени, когда он спустился вниз, я убедила себя, что была готова ко всему, — но я заблуждалась. Если я, стоявшая в тот весенний полуденный час у лежанки, и не была притворно застенчивой искательницей чувств (каким, однако, льстивым может быть собственное воображение), то уж тем более я не была невинным напуганным дитятей. Оглядываясь назад, я думаю, что вполне заслужила тот крутой урок, который получила. По крайней мере, он убедил меня в том, что я вовсе не такая взрослая, какой себя воображала. Что касается Питтака, то случай с ним показал, что при определенных обстоятельствах я могу вызвать к себе великую снисходительность. Попробуй я эти штучки с Мирсилом или даже с Деиноменом (этому-то хватило одной случайной встречи, чтобы составить обо мне безошибочное суждение!), история могла бы кончиться совсем по-другому.
