Павел Терентьевич Одинцов широко прошуршал над столом газетой «Речь», свернул ее пополам, а затем, подумав, согнул поперек. Так удобнее было пробежать глазами самые мелкие заметки, до которых он еще не добрался. Обычно он успевал освоить все важное и серьезное до обеда. А вот житейская дребедень оставалась если не на сладкое (ничего аппетитного в криминальной хронике или перечне происшествий не было), то на необязательное потом.

– Что за гнусности случаются в наше время! – проворчал он через минуту. – Да, нравы… Всеобщее падение!.. Уму непостижимо!

Допивали чай. Разговоры шли вялые, на посторонние темы. Сестра Павла Терентьевича, Анна Терентьевна, спросила без всякого интереса, только для поддержания беседы:

– Какие гнусности? Опять беспорядки?

Сама Анна Терентьевна газет в руки не брала, потому что читала только романы (часто одни и те же и по многу раз). Мелкие и густые газетные буквы, тесные столбцы и вульгарные заголовки ей не нравились. А чего стоили большие листы той же «Речи», которые надо держать безобразно растопырив руки!

Писали журналисты, на ее взгляд, грубо и бестолково, темы выбирали неприятные, в объявлениях врали. Особенно Анну Терентьевну раздражали политические новости – они всегда бывали нехороши или малопонятны. А ведь огорчений каждому и своих хватает! Вот, скажем, последняя: к лету все окна в доме затянули тюлем, но в столовую прорвалась-таки муха. С кухни, что ли?

Муха была июньская – тусклая, прыткая, бесшумная. Она вилась над крыжовенным вареньем. Пусть варенье третьего года, переварено до черноты и потому годится лишь для подачи в домашнем кругу – мухе даже в нем не место!

Павел Терентьевич открыл рот: он собрался зачитать вслух какую-то статейку. Страдальческий взгляд сестры остановил его. Павел Терентьевич вздохнул и принялся наблюдать за увертливой мухой. Улучив момент, когда негодная снизилась и пешком, резвыми рывками двинулась по скатерти, он прихлопнул ее свернутой «Речью». Затем ловко поддел трупик газетой и вышвырнул в окно, отогнув тюль.

Только после этого Анна Терентьевна снизошла до статейки.

– Так где, Паня, ты говоришь, были беспорядки? – переспросила она.

– Беспорядки, Анюточка? – удивился Павел Терентьевич.

Он снова расправил газету и нашел нужную заметку.

– Нет, тут хлеще – жанровая картинка в современном вкусе. Вот смотри что пишут: «В Могилеве в собственной квартире при магазине зарезан ювелир Яновский». Товару взято на четырнадцать тысяч рублей. Каков куш, а? Хорош?

– Не понимаю, чему ты радуешься? – пожала плечами Анна Терентьевна.

– Я не радуюсь, Анюточка, я возмущаюсь. Каковы подробности! «Очевидцы показали, что накануне вечером в магазине долго пребывала и смотрела бриллиантовые вещи некая элегантная дама». А ночью, представь, налет! Хороша дама? Украли именно то, к чему она приценивалась.

– Наверное, совпадение? У дамы хороший вкус, у воров тоже.

– А вот полиция полагает, что дама была с ворами заодно. Одни свидетели утверждают, что она была выдающейся красоты, другие – что уже в летах. Дама долго и откровенно любезничала с несчастным Яновским. Я так думаю, какая-то пташка полусвета пустила в ход свои известные штучки. Вспомни Соньку Золотую Ручку! Старый пень Яновский – хотя, может, он и молодой был? но хорошо бы старый! – растаял и все свои закрома открыл. Ночью дамочка со своим любовником, а то и не с одним…

– Ради бога, Павел! Здесь Лиза! – вскинулась Анна Терентьевна.

Глазами и бровями она указала на племянницу, дочку Павла Терентьевича. Лиза рассеянно допивала третий стакан чаю и смотрела в окно. Там за тюлевой сеткой клонилось к горизонту медленное солнце. Оно было ярко-розовое, как леденец.

Статейку из «Речи» Лиза, судя по всему, пропустила мимо ушей. Тетка этому была рада: в шестнадцать лет девочке не положено знать, что у кого-то бывают любовники, что существуют дамы полусвета и их штучки, а ювелиров неизвестно кто режет на дому.

А вот что следует иметь на уме и языке приличной девице в воздушном Лизином возрасте, Анна Терентьевна знала отлично. Во всяком случае, лучше всех в Нетске. Воспитывалась она в Петербурге, в Павловском институте. Из этого почтенного заведения выпархивали в свет девицы самого безупречного тона. Среди них Анна Терентьевна была не из последних: при выпуске она даже получила медаль.

В захолустном Нетске Анна Терентьевна всегда чувствовала себя белой вороной. Это было не столько тягостно, сколько почетно. Уже более двадцати лет не залетало в эти края особы более светской. Манеры Анны Терентьевны давно были признаны образцовыми, а тон недосягаемо столичным. Когда к кому-либо из России[1] наезжали интеллигентные родственники, Анну Терентьевну всегда звали в гости, чтобы придать беседам непринужденность и лоск. Она состояла во всех дамских комитетах и держалась с редким тактом. Несколько раз ее просили сопровождать состоятельных дам и девиц в столицы – к родне, к врачам, хлопотать по тяжбам. И за границу она однажды прокатилась потому, что дочка и жена маслоторговца Самохина сроду никуда из Нетска не выезжали, а значит, очень трусили поездов и немцев, среди которых Анна Терентьевна была как рыба в воде.

Самохины обе страдали нервами. Они желали излечения полного, основательного, самого современного и за деньгами не стояли. Мечталось им о котором-нибудь из Баденов.

«Бадены – это прошлый век!» – объявил передовой нетский доктор Гук и отправил больных в модную Бельгию, в город Остенде. Об этом Остенде и сама Анна Терентьевна слыхом не слыхала. Но в путешествие с Самохиными пустилась – не пропадать же хворым бедняжкам из-за того, что они дики и ни к каким языкам не способны!

В Остенде пришлось просидеть почти четыре месяца. Все это время Самохины лечились. Трижды в сутки входили они в прохладные блеклые воды Северного моря и оставались там до появления синевы ногтей. Подрожав и растершись фланелью, больные с головы до ног облеплялись мокрыми простынями и еще немного синели. Такова была проверенная метода.

Домой Самохины вернулись иззябшими и присмиревшими. От их нервных болезней не осталось и следа. Самохина-старшая, правда, втихомолку поругивала бельгийскую дороговизну. Самой близкой родне она признавалась, что, кабы знала, не ездила бы в такую даль, а стала бы обливаться на собственном заднем дворе из колодезного ведра. Простыней в доме тоже полно! Однако дочке лечение помогло – ее свадьба с наследником купца Быкова наконец сладилась. Значит, деньги в Европе потрачены были не зря.

У Анны же Терентьевны эта поездка оставила самые отрадные воспоминания. Прижимистые Самохины оплатили дорогу, гостиницу и хлопоты Анны Терентьевны с европейцами, не разумеющими по-русски. Но не досталось на ее долю ни остендского доктора, ни мокрых простыней, ни пары дюжих мужиков, которые таскали больных дам к берегу в плетеных корзинах со шторками. Поэтому Анна Терентьевна даже не искупалась ни разу в модном море. Она лишь гуляла по берегу, который славно припахивал свежестью, сырой рыбой и подзабытым Петербургом. Ветер норовил вырвать из рук Анны Терентьевны белый зонтик и утащить его в неласковые волны. Ленты трепетали на ее шляпе, глаза слезились от зеркальных зайчиков, которые мелькали и прыгали в море, в кафе подавали отличные сливки, и счастье казалось если не возможным, то легко вообразимым. Разве можно такое забыть? И не желать повторения?

Вот почему манеры Анны Терентьевны, ее светский тон, ее бойкий французский, немного спотыкающийся немецкий и никому не понятный английский считались небольшим, но прочным капиталом Одинцовых.

В остальном их дела шли неважно. Павел Терентьевич в своем страховом обществе жалованье имел не ахти какое, а цены росли. Но главное, росла Лиза! Пока что в зимние месяцы ее выручало коричневое форменное платьице Ольгинской гимназии, а на лето шилось и перешивалось что-нибудь простенькое, холстинковое. Светских удовольствий скромному ребенку, к счастью, не требовалось. Однако года через два на руки семейству должна была свалиться готовая невеста!