Долаберидзе спрыгнул на землю. В лицо ударил пронизывающий ветер. Снежные вихри кружили по аэродрому. Множество военнопленных деревянными лопатами разгребали занесенные стоянки немецких бомбардировщиков. В капонирах покоились и двухмоторные приземистые Ю-88 с серыми распластанными крыльями и неестественно короткие, кургузые Ю-87 с длинными, расставленными в стороны стойками шасси. К самолетам подъезжали груженные бомбами автомашины, подкатывали бензозаправщики.

«Готовятся к вылету», — понял Долаберидзе и тут же вспомнил разрушенный город на берегу Волги, торчащие из земли развалины зданий и черный дым от непрерывно пылающих нефтяных баков.

Накатанная дорога, по которой два гитлеровца конвоировали Долаберидзе, извивалась на самой окраине аэродрома. По сторонам с лопатами в руках толпились оборванные, истощенные люди. Они с сожалением, украдкой поглядывали на пленного летчика и, озираясь на охранников, тут же отворачивались.

Проходя неподалеку от группы таких людей, Долаберидзе, не поворачивая головы, как бы невзначай, спросил:

— Какой аэродром?

— Таганрог, — ответили, сразу же несколько голосов, и, тут же отвернувшись, люди принялись за работу.

Услышав разговор, гитлеровец-охранник подбежал вплотную и, не разбираясь, выстрелил из автомата в спину одному из военнопленных.

Не взмахнув руками, не выпуская лопаты, человек молча ткнулся головой в снег.

Долаберидзе зажмурился. Он не слышал лающего крика фашиста. В ушах гремело раскатистое эхо короткой автоматной очереди, а в спину посыпались частые удары приклада, заставившие ускорить шаг.

— За что? За что? — безмолвно шептали губы летчика. — За что убили? Как мало стоит человеческая жизнь! — И почему-то именно сейчас Долаберидзе вспомнил раздавленную кошку.

Это было за несколько лет до войны. Он учился в девятом классе. Одному из школьных друзей родители купили велосипед. Вместе со счастливчиком Григорий учился кататься. Друг ездил уже хорошо и однажды, показывая товарищам класс гонки по ровной дороге, из бахвальства раздавил пригревшуюся на солнцепеке кошку.

Тогда его охватила ярость. Он, кажется, ударил виновника по лицу, долго с ним не разговаривал и впоследствии с омерзением вспоминал этот случай.

То, что он увидел сейчас, выходило за рамки его понимания. «Это же человек. Как может человек так вот просто убить человека?» За годы войны Долаберидзе много слышал о зверствах фашистов. Но все, о чем он читал в газетах, как-то смутно, в общих чертах доходило до сознания. Сегодня он впервые стал невольным свидетелем мерзкой расправы, впервые увидел ничем не прикрытое убийство. Долаберидзе был потрясен. «А в бою? В бою ведь тоже люди убивают друг друга, — задумался он, — Нет, в бою другое, — ответил сам себе летчик. — А тут безоружного. В спину... И за что?»

Долаберидзе трясся в бессильной злобе. Его лихорадило и тогда, когда он вошел в какой-то каменный дом, и тогда, когда он очутился в небольшой комнате, где, развалившись на мягком диване, сидел маленький, щуплый фашист. Конвойные вышли, но, очевидно, остались за дверью.

— Здравствуйте, — на русском языке сказал гитлеровец.

За выпуклыми стеклами больших роговых очков Долаберидзе разглядел холодный блеск зрачков. Через всю левую щеку фашиста к виску тянулся разовый, еще свежий рубец — след недавнего ранения.

— Я есть комендант, — заявил гитлеровец. Он встал с дивана, обошел вокруг Долаберидзе и, смерив взглядом широкоплечую, атлетическую фигуру пленного, посмотрел на его лицо, распухшее от побоев. — О! Я вижу вам пришлось тяжело приземляться. Но летчики ко всему должны быть готовы, — сказал комендант, закончив наконец осмотр. — Садитесь, — он придвинул пленному стул, потом достал из кармана портсигар и, раскрыв его, предложил: — Закуривайте.

Тело еще било ознобом. Надеясь успокоиться, Долаберидзе взял сигарету.

Комендант поднес зажигалку.

Едкий табачный дым, который с жадностью вдыхал летчик, действовал несколько успокаивающе.

— Ваша фамилия? — спросил неожиданно комендант, усаживаясь в большое кожаное кресло.

— Габуния.

— О... Вы есть грузин?

Долаберидзе молча кивнул головой. Он продолжал торопливо глотать табачный дым, стараясь сдержать дрожь, лихорадившую тело.

— С какого аэродрома вы вылетели вчера на Сальск?

— Откуда вы знаете русский язык? — спросил в свою очередь Долаберидзе. Он поднял голову и смело посмотрел в холодные глаза немца.

— Здесь спрашиваю я, — уже строже оборвал его комендант. — Вы понимаете, что значит попасть к нам в плен?

Долаберидзе пренебрежительно усмехнулся, кивнул головой.

Он вспомнил ткнувшегося головой в снег человека. Исчезнувшая было дрожь вновь пробежала по всему телу. Стиснув зубы, летчик заставил себя успокоиться.

— С какого аэродрома вы вылетели вчера на Сальск? — с немецкой пунктуальностью слово в слово повторил комендант.

— А что это вам даст?

— До вчерашнего дня русские не смели предпринимать таких смелых ударов по нашим тыловым базам, — чеканя слова, начал немец. — Наше командование убеждено, что на этот участок фронта переброшена какая-то новая часть русских асов. И вы мне сегодня расскажете, что это за часть и на каком аэродроме она базируется, — властным тоном закончил фашист.

— Вы уверены, что я об этом расскажу?

— Это так же точно, как то, что я давал присягу моему фюреру.

— Зачем так говоришь? Я тоже присягал своему народу. Если вы не нарушаете присягу, которую дали одному фюреру, почему я должен нарушить. Я давал присягу всему советскому народу. Нет, я не нарушу присягу.

— Что вы понимаете о чести! — закричал немец. Он начал приподниматься с кресла, но неожиданно, смирив гнев, сел и, откинувшись на высокую спинку, уже спокойнее продолжил: — О каком народе вы говорите? Вы же грузин. Россия притесняет вашу страну. Что вы получили от русских? Ничего. Мы, немцы, после войны сделаем Грузию самостоятельной. Расширим ее за счет Армении. Ваша маленькая страна станет свободным и цветущим государством, — комендант на минуту замолк.

Он силился подыскать нужные слова, чтобы как-то ослабить волю этого пленного летчика. Командование требовало во что бы то ни стало выяснить все о новой авиачасти русских асов. Зная по опыту, как трудно, почти невозможно вытянуть данные от пленных большевистских летчиков, комендант решил пока не прибегать к крайним мерам. «Необходимо разжечь национальное чувство этого грузина. И тогда он мой. Тогда он непременно расскажет все, что нам нужно. Да, я выполню это трудное задание».

— Мы, немцы, несем вам освобождение! — неожиданно выкрикнул он. — А вы не можете понять вашей головой, что обязаны помогать нам в этом.

— Какую чепуху мелешь, — перебил его Долаберидзе. — Послушай, вы сами верите в то, что говорите?

— Ну вот что, Габуния, если вы хотите жить, и неплохо жить, — подчеркнул немец последние слова, — вы расскажете все об этой новой части русских асов. За это мы устроим вашу жизнь. Мы отправим вас в Польшу на авиационный завод. Вы будете работать испытателем. Германии нужны хорошие летчики. Вы будете получать много марок. Вы будете пить вино и наслаждаться красивыми женщинами. А когда мы освободим вашу родину, вы вернетесь в свободную Грузию. Об этом стоит подумать.

— Мне кажется, вы теперь и сами не очень верите в свою победу, — спокойно ответил Долаберидзе. — Армия Паулюса вот-вот капитулирует.

Коменданта словно выбросило из кресла. Вскочив на ноги, он ринулся на пленного. Брызжа слюной, путая в дикой ярости русские и немецкие слава, он размахивал руками и кричал:

— Этого не случится. Фатерлянд не оставит без помощи дойче золдатен. Гитлер послал нах остен очень много танков. Русише швайн еще вспомнят Волгу. — Капитан подскочил к столу и нервно закурил сигарету. — Вы будете говорить или капут! Мы вас расстреляем. Ваша мать и жена не дождутся свой сын, — повернулся он опять к пленному летчику.

Долаберидзе молчал. Напоминание о матери больно кольнуло в сердце. Неужели никогда не прижмется он щекой к ее лицу, никогда не увидит своих родных?