Зазвонил звонок. Генри сказал:

– Я отпустил служанку спать. Разрешите, отец?

– Лучше я открою, – сказал я. Я был рад избавиться от этого тяжелого человека. На все у него есть ответ, любителю его не подловить, он словно фокусник, который раздражает самой сноровкой. Я открыл дверь и увидел толстую женщину в черном, с пакетом в руках. Сперва я подумал, что это наша уборщица, но она сказала:

– Вы мистер Бендрикс, сэр?

– Да.

– Вот это вам. – И она быстро сунула мне пакет, как будто он мог взорваться.

– От кого вы?

– От мистера Паркиса.

Я растерянно вертел пакет. Мне пришло в голову, что это какие-то улики, которые Паркие запоздало прислал мне. Я хотел о нем забыть.

– Вы не дадите расписку, сэр? Он сказал, в собственные руки.

– Карандаша нет. И бумаги. Вообще, я занят.

– Вы знаете, какой он аккуратный, сэр. Карандаш у меня есть. Я написал расписку на старом конверте. Она ее бережно положила в сумку и поспешила к калитке, я держал пакет. Генри крикнул из столовой:

– Что там, Бендрикс?

– Пакет от Паркиса, – сказал я. Это звучало как скороговорка.

– Наверное, книгу вернул.

– В такое время? И потом, это мне.

– Что же такое тогда?

Я не хотел открывать пакет, ведь мы оба с таким трудом ее забывали. Мне казалось, что я достаточно наказан за мистера Сэвиджа. Голос отца Кромптона говорил:

– Мне пора, мистер Майлз.

– Еще рано.

Я подумал, что если я туда не пойду, нарушу правила вежливости, он скорее удалится. И я открыл пакет.

Генри оказался прав. Это были сказки Эндрю Лэнга, но в книге торчала сложенная записка, письмо от Паркиса.

«Дорогой мистер Бендрикс, – прочитал я, подумал, что он благодарит меня, и нетерпеливо взглянул в конец.-…При таких обстоятельствах я бы не хотел ее держать. Надеюсь, Вы скажете м-ру Майлзу, что это – не от неблагодарности. Искренне Ваш Альфред Паркие».

Я сел. Я услышал голос Генри: «Не думайте, отец, что у меня узкие взгляды…» – и начал читать сначала:

"Дорогой мистер Бендрикс, я пишу Вам, а не мистеру Майлзу, потому что уверен в Вашем сочувствии, т. к. мы связаны тесными, хотя и прискорбными узами и Вы, человек с воображением, как все писатели, привыкли к странным происшествиям. Как Вы знаете, мой сын страдал в последнее время острыми болями, и, поскольку это не вызвано мороженым, я опасался аппендицита. Доктор сказал, что нужна операция, она неопасная, но я очень их боюсь, т. к. моя жена умерла под ножом, я уверен, что из-за небрежности, и что же я буду делать, если потеряю сына? Я тогда останусь совсем один. Простите за подробности, мистер Бендрикс, в нашем деле мы приучены излагать по порядку, чтобы судья не сказал, что ему не представили ясно фактов. Так вот, я сказал в понедельник доктору: подождем, пока не будем уверены. Я думаю, это от холода, он простыл, когда ждал у дома миссис Майлз, и Вы уж меня извините, я скажу, она очень хорошая женщина, надо было оставить ее в покое. В нашем деле не выбирают, но я с первого дня хотел, чтобы это была какая-нибудь другая особа. Мальчик очень расстроился, когда узнал, как она умерла. Она говорила с ним один раз, но ему показалось, что его мать на нее похожа. Это не так, хотя моя жена тоже очень хорошая женщина, и я каждый день по ней тоскую. Когда у него была температура 103 [По Фаренгейту – около 39,4° по Цельсию], а это для мальчика много, он стал разговаривать с миссис Майлз, как тогда на улице, и сказал, что он за ней следил, хотя говорить это нельзя даже в его возрасте – у каждого дела своя гордость. Потом он стал плакать, что она ушла, а потом заснул, а проснулся тоже с температурой и попросил подарок, который она обещала ему во сне. Вот почему я побеспокоил мистера Майлза и обманул его. Мне очень стыдно, это ведь я не по делу, только из-за мальчика.

Когда я получил книжку и дал ему, он стал поспокойней. Но я беспокоился, потому что доктор сказал, рисковать больше нельзя, в среду поедем в больницу, а если есть свободная койка, так сегодня. Значит, я не спал, тосковал по моей бедной жене, беспокоился за мальчика. Не постесняюсь сказать Вам, мистер Бендрикс, что я очень молился. Я просил Бога, а потом я просил жену что-нибудь сделать. Если на небе кто-нибудь есть, она-то уж там, и еще я попросил миссис Майлз. Если взрослый мужчина способен на такое, не надо удивляться, что мальчику всякое видится. Когда я утром проснулся, температура была 99, живот не болел, так что доктор пришел и сказал, что подождать можно. Мальчик сказал ему, что боль забрала миссис Майлз, тронула правую сторону живота, Вы уж простите за нескромность, и надписала ему книжку. А доктор сказал, его нельзя беспокоить, книжка его нервирует. При таких обстоятельствах я бы не хотел ее держать…"

Я перевернул листок, там был постскриптум: «На книжке что-то написано, но это, конечно, очень давно, когда м-с Майлз была маленькая, только я не могу ему объяснить, а то боли вернутся. Ваш А. П.». Я посмотрел на первую страницу. Карандашом были выведены шаткие буквы, как в других книгах, где маленькая Сара Бертрам записывала свои поучительные стишки: 

Я пошел в столовую с книгой в руке.

– Что там? – спросил Генри.

– Книга, – сказал я. – Вы читали, что там написано?

– Нет, а что?

– Так, совпадение. Кажется, суеверным можно быть и без католичества.

Я дал ему письмо; он прочитал его и вручил священнику.

– Не нравится мне это, – сказал Генри. – Сара умерла. Я не хочу, чтобы о ней болтали.

– И я тоже.

– Это вроде сплетен.

– Никто не сказал о ней ничего плохого, – вмешался отец Кромптон, кладя на стол письмо. – Ну, я пойду.

Но не двинулся, все глядел на письмо.

– Какая там надпись? – спросил он. Я толкнул к нему книгу и сказал:

– А, это давно написано! У нее такие надписи во всех книгах.

– Время – странная штука, – сказал отец Кромптон.

– Конечно, мальчику не понять, что она не сейчас написала.

– Святой Августин спрашивал, откуда берется время. Он решил, что оно идет из будущего, которого еще нет, в прошлое, которого уже нет, через настоящее, у которого нет длительности. Не думаю, что мы понимаем время лучше, чем ребенок.

– Я не имел в виду… Он встал.

– Не расстраивайтесь, мистер Майлз, – сказал он. – Это показывает только, какая хорошая женщина ваша жена.

– Что мне с того? – сказал Генри. – Она в прошлом, ее уже нет.

– Человек, который писал письмо, очень разумен. Совсем неглупо молиться мертвым, а не только о них. – И он сказал снова: – Она была очень хорошая женщина.

Тут я не выдержал. Наверное, меня довело его благодушие – я чувствовал, что его не проймешь никаким доводом. Он, видите ли, так хорошо понял ту, кого и знал-то несколько часов, ну – дней, а мы знали годами. И я сказал:

– Ничего подобного.

– Бендрикс! – крикнул Генри.

– Она могла провести любого мужчину, – говорил я, – даже священника. Она вас обманула, как мужа, как меня. Она всегда врала.

– Она не притворялась.

– У нее были другие любовники, не только я…

– Вы не имеете права, – резко сказал Генри.

– Оставьте его, – сказал отец Кромптон. – Не трогайте его, несчастного.

– Мне не нужна профессиональная жалость. Приберегите ее для своих кающихся.

– – Не вам приказывать, кого мне жалеть, мистер Бендрикс.

– Каждый мог с ней спать.

– И не вам говорить о покаянии. Я двадцать пять лет исповедую. Мы не можем сделать ничего, чего бы не сделали святые до нас.

– Мне не в чем каяться, кроме неудачи. Идите к своим свечкам, к своим четкам, в свою мерзкую будочку.

– Вы найдете меня там, когда хотите.

– Это я захочу? Не люблю грубить, но я вам не Сара. Не Са-ра.