Итак, уже мелькнуло выражение «прутковская компания», но в литературоведении более привычно говорить о «прутковском кружке»; этого определения и будем придерживаться далее. «Прутковский кружок» представлял собой своеобразный «весёлый союз» четырёх молодых людей. Об их проделках рассказывали множество анекдотов, большинство которых дошло до нашего времени (конечно, благодаря славе Козьмы Пруткова). Вообще-то такой кружок вполне соответствовал духу первой половины XIX века, когда даровитая дворянская молодёжь «куролесила» и таким образом находила выход своим молодым нерастраченным силам. В 1820-е годы «проказили» Пушкин, Антон Дельвиг и Павел Нащокин, в 1830-е — Лермонтов и Алексей Столыпин-Монго. Близкие друзья великих поэтов и вспоминаются ныне как бесшабашные удальцы, в любую минуту готовые принять участие во всяком рискованном похождении. В семействе Перовских склонность к «проказам», можно сказать, была наследственной. Внимательный свидетель эпохи Пётр Андреевич Вяземский вспоминал в «Старой записной книжке»:

«Алексей Перовский (Погорельский) был… удачный мистификатор. Он однажды уверил сослуживца своего (который позднее сделался известен несколькими историческими сочинениями), что он великий мастер какой-то масонской ложи и властью своею сопричисляет его к членам её. Тут выдумывал он разные смешные испытания, через которые новообращённый покорно и охотно проходил. Наконец заставил он его расписаться в том, что он бобра не убил [29].

Перовский написал амфигури (amphigouri), шуточную, весёлую чепуху. Вот некоторые стихи из неё:

уже не помню, что из него делает. Но такими стихами написано было около дюжины куплетов. Он приносит их к Антонскому, тогдашнему ректору университета и председателю Общества любителей словесности, знакомит его с произведением своим и говорит, что желает прочесть свои стихи в первом публичном заседании Общества. Не должно забывать, что в то время граф Алексей Кириллович Разумовский был попечителем Московского университета или уже министром народного просвещения. Можно вообразить себе смущение робкого Антонского. Он, краснея и запинаясь, говорит: „Стишки-то ваши очень-то милы и замысловаты-то; но, кажется, не у места читать их в учёном собрании-то“. Перовский настаивает, что хочет прочесть их, уверяя, что в них ничего противоценсурного нет. Объяснения и пререкания продолжались с полчаса. Бедный Антонский бледнел, краснел, изнемогал чуть не до обморока.

А вот ещё проказа Перовского. Приятель его был женихом. Вотчим невесты был человек так себе. Перовский уверил его, что и он страстно влюблён в невесту приятеля своего, что он за себя не отвечает и готов на всякую отчаянную проделку. Вотчим, растроганный и перепуганный таким признанием, увещевает его образумиться, одолеть себя. Перовский пуще предаётся своим сетованиям и страстным разглагольствованиям. Вотчим не отходит от него, сторожит, не спускает его с глаз, чтобы вовремя предупредить какую-нибудь беду. Раз всё семейство гуляло в саду. Вотчим идёт рука под руку с Перовским, который продолжает нашёптывать ему свои жалобы и отчаянные признания; наконец вырывается из рук и бросается в пруд, мимо которого они шли. Перовский знал, что этот пруд был не глубок, и не боялся утонуть; но пруд был грязный и покрытый зелёною тиною. Надобно было видеть, как вылез он из него русалкою и как Ментор ухаживал за своим злополучным Телемаком: одел его своим халатом, поил тёплою ромашкою и так далее и так далее» [30].

Вяземский приводит по памяти лишь один куплет (да и то неверно) из довольно большого стихотворения Алексея Перовского. Полностью оно звучит так:

Кажется, что именно с этих стихов в русскую поэзию вошла «прутковщина». Но зачинателем её следует признать не Алексея Перовского, а знаменитого московского острослова Сергея Алексеевича Неёлова. Он устно отзывался стихами на любое событие, произошедшее в Москве. Неёлов сыпал экспромтами всюду — и в Английском клубе, и на балах, и в холостяцких застольях. Его стихи подчас были «не для печати» и редко записывались. Часто они представляли собой пародии на популярные произведения известных поэтов. Пушкин и Вяземский отдавали должное его отточенному языку. Подлинными последователями Неёлова стали Сергей Соболевский и особенно Иван Мятлев, поэмой которого «Сенсации и замечания госпожи Курдюковой за границею» в XIX веке зачитывались. Друг Пушкина Соболевский вошёл в историю русской литературы своими устными эпиграммами. Мятлев был мастером так называемого «макаронического стиха», в равной степени бывшего двуязычным; в русские стихи вставлялись иностранные (чаще всего французские) слова и фразеологизмы. Это производило большой комический эффект, поскольку, как в поэме о тамбовской помещице госпоже Курдюковой, стихи вкладывались в уста человеку, толком не знавшему ни того, ни другого языка.

Главным заводилой «прутковского кружка» был Александр Жемчужников. Впоследствии он дослужился до крупных чинов, но до конца жизни пребывал едким острословом и шутником, не оставлявшим без внимания ни единой из встречавшихся ему нелепостей. Вот примеры его шалостей, которые приводит князь Владимир Мещерский в мемуарах (объектами шутовства молодого человека были всесильные министры юстиции и финансов — Виктор Никитич Панин и Фёдор Павлович Вронченко):

«Каждый Божий день по Невскому проспекту, в пятом часу дня, можно было встретить высокого старика, прямого как шест, в пальто, в цилиндре на небольшой длинноватой голове, с очками на носу и с палкою всегда под мышкою. Прогулка эта тем интереснее, что все видели графа Панина, но он никого никогда не видел, глядя прямо перед собой в пространство: весь мир для него не существовал во время этой прогулки, и когда кто ему кланялся, граф машинально приподнимал шляпу, но, не поворачивая и не двигая головою, продолжал смотреть вдаль перед собою. Отсюда стал ходить в то время анекдот про знаменитого комика Жемчужникова, который однажды осмелился решиться нарушить однообразие прогулки графа Панина: видя его приближение, притворился, будто что-то ищет на тротуаре, до того момента, пока граф Панин не дошёл до него и, не ожидая препятствия, вдруг был остановлен в своём ходе и, конечно, согнувшись, перекинулся через Жемчужникова, который затем как ни в чём не бывало снял шляпу и, почтительно извиняясь, сказал, что искал на панели уроненную булавку.