По понятным причинам я не обратился с жалобой в управление полиции. Предположим, если бы несколько позже неонацисты запланировали диверсию против меня или против театра, руководству полиции ничего не стоило бы потом заявить: «Мы хотели охранять господина Киттнера, но, простите, он тут же начал жаловаться». Вся эта история была где-то на грани здравого смысла, и, если бы я не пережил всего сам и не могли бы подтвердить того же непредвзятые свидетели, я счел бы все это по меньшей мере выдумкой или плодом болезненной фантазии.

Так, кстати, и подумал мой товарищ Эккехард Шалль из ГДР, когда и рассказал ему об этом на следующий день после его выступления в нашем театре. По всему было видно, что он считает это маловероятным. Поздно ночью я вез его в гостиницу. Едва мы отъехали от театра, стоявшая на ближайшем углу полицейская машина тронулась и на всем пути следовала за нами. Когда мы остановились у гостиницы, полицейский из патрульной машины вежливо постучал в наше окно: «Господин Киттнер, добрый вечер, попрошу ваши документы! У вас не горит задний свет». Мы проверили: задние огни были в порядке. Полицейский прикинулся удивленным: «Ну, тогда, значит, нарушен контакт». И исчез. Наличие зарубежного гостя требовало соблюдения вежливости. На обратном пути они опять «сели мне на хвост». Я был рад, что дал возможность Шаллю убедиться в моей правоте.

КАК Я ПРИОБЩИЛСЯ К ТАЙНЕ ТЕЛЕФОННЫХ РАЗГОВОРОВ И ОРГАНИЗОВАЛ ПРИЗРАЧНУЮ ДЕМОНСТРАЦИЮ

Многие из моих друзей и знакомых прибегают во время телефонных разговоров со мной к эзопову языку, поскольку не я один подозреваю, что на протяжении многих лет мои телефонные разговоры, по крайней мере время от времени, прослушиваются, а моя переписка перлюстрируется соответствующими государственными учреждениями. Как-то раз я получил письмо из Лейпцига, оно было запечатано, как полагается, ничто не указывало на то, что конверт вскрывали. Вот только внутри его оказалась открытка со штемпелем Нюрнберга… Маленькая небрежность со стороны властей.

Долгие годы эта практика осуществлялась нелегально. Только с принятием чрезвычайного законодательства государство позволило себе совершенно официально копаться в личной жизни граждан.

В 1978 году я договорился с молодыми социалистами о совместном проведении гастролей в Кауфбойрене и выслал туда тщательно запакованную посылку с рекламными материалами. Труд по распечатыванию ее некие службы, по-видимому, решили взять на себя: посылка при вручении оказалась вскрытой. Пылая праведным гневом (они столкнулись с этим впервые), ребята заявили протест в связи с нарушением тайны переписки.

Делу был дан ход, и, поскольку закон был на нашей стороне, жернова юстиции нехотя пришли в движение. Спустя некоторое время у меня в Ганновере объявился некий скромный полицейский чин в штатском: он хотел взять у меня свидетельские показания по всей форме.

«Вы кого-нибудь подозреваете? Кто мог вскрыть вашу посылку? – задал он мне традиционный вопрос.

«Конечно, и вам это известно не хуже меня».

«Но ведь так прямо я не могу написать», – сказал он совершенно убежденным тоном. И мы сошлись на формулировке: «Я не могу себе представить, что какое-то частное лицо могло проявить интерес к содержанию этой посылки».

Наша ежедневная почта – это от 15 до 20 писем, поскольку, помимо театра, у нас есть хорошо налаженное бюро по организации гастролей. И вот однажды в 1976 году поток писем без всякой видимой причины прекратился. Целую неделю я находил в ящике только два-три проспекта да разные счета. Время было не отпускное, и этой неделе не предшествовали праздничные дни, когда поток корреспонденции, естественно, уменьшается. Кроме того, отсутствовали посылки, на которые мы уже получили извещения. Когда мы пытались по телефону выяснить причину задержки, отправители заявляли, что все было послано вовремя и давно должно было поступить к нам.

Одновременно с этим два последних дня недели барахлила и телефонная связь. От нас можно было звонить свободно, а пробиться к нам – невозможно. Мы бы и не заметили этого, если бы наш коллега, звонка которого мы очень ждали, не пожаловался, что нас никогда не бывает дома.

В пятницу, это уже был пятый день, когда почта практически отсутствовала, я высказал подозрение, что тут могут быть замешаны «высшие силы». Действуя по принципу «если можешь пожаловаться господину, не спрашивай слугу», я позвонил в министерство внутренних дел Нижней Саксонии и попросил соединить меня с господином, ответственным за «личный контроль».

Сотрудник коммутатора без комментариев соединил меня с кем-то, в трубке щелкнуло, и ее снял некто (имени я не разобрал). Я изложил мою жалобу приблизительно в следующих выражениях:

«Поскольку вы все равно вскрываете мою почту – пожалуйста, мне скрывать нечего. Но я требую, чтобы письма поступали ко мне без задержки! Позаботьтесь о лучшей организации работы!!!» Я был в бешенстве. Господин проскрипел в ответ: «Мы наведем справки». На этом разговор был окончен.

В следующий понедельник мой почтовый ящик не смог вместить всей поступившей корреспонденции. Судя по штемпелям, это была почта за всю предыдущую неделю.

Два дня спустя я получил из министерства ответ. К нему был приложен формуляр, который мне предлагалось заполнить в случае, если я захочу подать жалобу в связи с перлюстрацией моей корреспонденции. Судя по тому, что и ответ, и формуляр были отпечатаны типографским способом, моя жалоба была не единственной.

Скажу откровенно, я не хочу на основе этой истории делать какие-либо далеко идущие выводы. Это и в самом деле могло оказаться совпадением во времени, но совсем по-другому дело обстояло зимой 1972 года. В тот год эскалация бомбардировок Вьетнама достигла своего апогея. Все уважающие себя люди старались поддержать борьбу вьетнамского народа хотя бы тем, что открыто высказывали свое мнение так, что его нельзя было не услышать. Этой зимой в ФРГ прошло множество демонстраций в поддержку Вьетнама. Если все это принять во внимание, становится ясно, что полиция тоже работала сверхурочно.

Незадолго до рождества делегация Социалистической немецкой рабочей молодежи должна была после визита дружбы в ГДР вернуться на поезде в Ганновер. Среди участников поездки был и наш приятель, которого мы хотели встретить на вокзале. Мой друг Фердинанд Пик позвонил мне из дому и сообщил точную дату возвращения группы. У Фердля было сердце борца, и он к тому же знал толк в политической партизанской борьбе и в разоблачительных розыгрышах. Поэтому он свое сообщение зашифровал и заявил (я прямо-таки видел, как он при этом подмигивал): «Сегодня около 14 часов из ГДР приезжает группа в составе 300 человек (в действительности их было всего 30). Мы их встретим всех сразу (!) одновременно. Они будут костяком мощной демонстрации».

А на часах было 12.30. В 13 часов позвонил еще один наш друг. Он служил диспетчером в аэропорту и считал себя либералом прогрессивного толка. Когда работы было мало, он часто от нечего делать слушал сообщения полицейских передатчиков УКВ. Теперь он был в радостном возбуждении. «Скажи-ка, что там у вас такое затевается? Я только что слышал: в 14 часов на центральном вокзале ожидается огромная демонстрация. Два полицейских участка подняты по тревоге. Ты знаешь что-нибудь об этом?»

На центральном вокзале мы и в самом деле увидели множество «не бросающихся в глаза мужчин» и полицейскую машину. В переулках можно было заметить еще несколько автомобилей зеленого цвета.

Мы, разумеется, подчеркнуто любезно, но не скрывая ухмылки, приветствовали полицейских. День был холодный, и не по своей охоте они были вынуждены сдерживать натиск несуществующей демонстрации.

КАК Я ОДНАЖДЫ БЫЛ ГЕРОЕМ ДЕТЕКТИВНОЙ ИСТОРИИ