Его Преосвященство с самых юных лет выделялся отменной серьезностью. Учась в Наивысшей школе Госслужащих, он не желал походить на других студентов с их расхристанной внешностью и сохранил верность доставшемуся еще от деда костюму-тройке. Тем редким газетчикам, что тщились проникнуть в тайну Кардинала, он отвечал, что любит Моцарта, Италию и стрижку «бобриком» на затылке, а также признавался, что в писателях не разбирается, не имея времени наслаждаться изящной словесностью, — факт сей он якобы переживал как драму, хотя мы вскоре убедимся, что на самом деле он бы предпочел мастерить поделки или обрезать розовые кусты перед своим домиком в Анжу. К тому же Его Преосвященство отличался куртуазностью метрдотеля, когда тот с оскорбленным видом внушает недоверчивому клиенту: «Как, моя корюшка не вполне свежа? Но, мсье, еще утром она плавала в море, а когда шеф-повар нес ее на сковороду, била хвостом ему по пальцам!»— между тем как ее, замороженную, вчера вытащили из грузовика-рефрежиратора.
Ибо он знал: когда управляешь людьми, вызвать их гнев — то же, что спровоцировать кораблекрушение, а потому был похож на сухарь, обильно политый медом. Самой природой предназначенный к служению, Его Преосвященство воистину играл роль толмача и громоотвода между Нашим Непоседливым Величеством и его чиновниками вкупе с подданными. Когда Императору докучали вопросами, а он не знал, что ответить, он отрезал непререкаемым тоном: «Обратитесь к мсье Кардиналу».
Слева от капища, в некогда полыхавшем яркими красками кабинете короля Жискара, под современным полотном, на котором под порывами ветра реял национальный флаг, священнодействовал второй фаворит, шевалье де Гено, чья миссия была почти непосильной: кройка и шитье выступлений Нашего Величества, дабы Коронованный Лидер чувствовал себя вольготно в любых обстоятельствах и на всякую реплику имел готовый ответ.
Этот чиновник некогда поварился в очень высоких сферах, изучив все хитросплетения власти и способы пускать их в ход. Работал он в отточенной барочной манере — именно такой смысл придавали термину «секретарь» где-нибудь в Италии XVII века. Пописывая от чужого имени, он уподоблялся тем искусным в плетении словес придворным дней былых, что умели ловко сочинить хоть интимное послание, хоть обращение к народу. Он следовал советам Торквато Ачето, тоже секретаря, но на службе у герцогов д’Андриа, того, что вослед Кастильоне и Гвичардини в каком-то тысяча шестьсот запылившемся году поведал, сколь важно профессиональному царедворцу держать язык за зубами, — все это у него изложено в малоизвестном трактате «О благородном сокрытии».
Шевалье де Гено, будучи порой (но отнюдь не всегда) вдохновенным вечным пером Первого Лица и таким же узким специалистом, как Ачето, знал, что секретарь, ловя ускользающие обрывки мыслей патрона, должен угадывать его намерения, чтобы доводить до конца предложенный сюжет. Само слово «секретарь» когда-то имело значение «человек, посвященный в секреты своего повелителя». В его работе было много рискованного: требовалось облекать в нужную форму смутные обмолвки и невнятные поползновения Нашего Неутомимого Зиждителя, ковать для них словесный каркас, ибо тот, кто, взыскуя степени бакалавра, получил за свой французский семь тусклых баллов из двадцати, был с нашим языком не в ладу. В пору отрочества Наше Величество не утруждал голову лицейской премудростью, темы тогдашних сочинений остались для него темным лесом, у него от них только мозги перегревались. Однажды поставленный перед жестокой необходимостью письменно развить следующее положение: «Корнель изображал людей такими, какими они должны быть, а Расин — такими, каковы они на самом деле», Наш Всеведущий Избранник оказался несостоятелен, ибо «Цинне» и «Сиду» он предпочитал сериал «Тьерри-Праща» или мыльную оперу «Даллас», от которых его пробирало аж до мозга костей. Остается прибавить, что в то время он еще не имел возможности обеспечить себе достойную отметку простым указом, так что нельзя не понять его отвращения к гуманитарным дисциплинам, а равно и к математике с философией, в коих он неизменно оказывался ниже среднего уровня.
И вот шевалье де Гено неистово плел целые вязанки спичей, уснащенных множеством мудрых речений, подле его стола громоздились объемистые картотеки цитат, похищенных у авторов какого угодно толка: главное — чтобы позвучней и поцветистей, он кромсал надерганное так и сяк, под любой фасон и на всякий вкус, лишь бы все это легко выпархивало из уст Нашего Высокоученого Величества, которому, таким образом, вторила целая артель бодрых подмастерьев: Жорес, Жанна д’Арк, Леопольд Седар Сенгор… Отрывки, позаимствованные у великих, становились притчей во языцех и неплохо служили главной задаче: придавали Разностороннейшему Нашему Самодержцу беглость мысли и апломб деятеля, познания которого поразили бы каждого подданного, проучившегося не слишком долго. По существу, ловкий шевалье начисто лишал эти вырванные из контекста изречения первоначального смысла, не придав им и нового; зато они служили искусной декорацией обмана, без которой ложь стала бы бесполезной. Все это уложил в одну краткую максиму еще Торквато Ачето: «Сокрытие есть род мастерства, состоящего в умении побудить вас увидеть вещи не такими, каковы они на самом деле». А тут наш шевалье был истинным виртуозом. Порой ему нравилось и поиграть, тогда он сдабривал пассажи монаршей речи курьезными и нелепыми старинными глаголами в сослагательном наклонении, которые Его Величество выпаливал залпом, уверенный, что это прелестно, не замечая их несуразности, и никто ему не осмеливался шепнуть на ушко, что так не делают: Наш Повелитель все еще наводил страх даже на свое ближайшее окружение.
Вечное перо государево, ушные затычки государевы, златоуст государев, глас государев, знаменосец государев, чеконосец государев, ключеносец государев — все они теснились в дворцовых норках и коленопреклоненно выползали по первому зову Нашего Повелителя. Не будем утомлять читателя их поименным перечислением, ни тем паче сложными комбинациями сервильности и превосходства в их взаимоотношениях, бросим лишь взгляд на замыкающего сей пелотон гонщиков за монаршими милостями, на субтильного маркиза де Бенаму, поскольку его случай весьма характерен. Наш Предусмотрительный Венценосец возложил на него неблагодарную миссию, по видимости престижную, якобы культурную; он тут подходил как нельзя лучше: прирожденный царедворец, всегда готовый просочиться во влиятельные приемные с прошением о прибыльной должности, любой — лишь бы принесла толику золота и много-много пены. В его обязанности входило подменять Его Величество везде, где тою подстерегали тошнотворная зевота и скука: в театре, где приходилось долго сидеть, ничего не делая, на концерте, на выставках, где надо волей-неволей притворяться любезным, на фестивалях, расцветающих летом и полезных только для того, чтобы разбудить к жизни местную промышленность и ресторанное дело. Маркизик Бенаму ранее отличился в лагере противников Николя I, тогда он вымаливал субсидии для поддержания на плаву весьма шикарной убыточной газетки, которую никто не читал, несмотря на ее близость к предыдущему правлению, а потом прилепился накрепко к королю Миттерану, когда тот доживал последние месяцы в болезнях и разочаровании; маркизик уповал поведать миру об усопших иллюзиях, предсмертных всхлипах и полудоверительных тирадах умирающего и выгодно всем этим распорядиться, не столько к славе бывшего монарха, сколько к своей собственной.
Наш маркизик в совершенстве овладел искусством придавать спине почтительную изогнутость, и эта кривая плавно вывела его, куда надо. При всем том его, конечно, засунули в дворцовую пристройку с видом на улицу и перестраиваемое здание прямо перед окнами. Очутившись в этом гнездышке, он тотчас раздул перья и выпятил грудку, как делают обычно индюшата. А затем осыпал медалями и наградными лентами актера и режиссера того фильма, что был снят по его сочинению о покойном монархе, коему он, как истый некрофаг, воскуривал фимиам; заодно он наградил и десяток журналистов, тех, что выглядели в глазах Государя пристойнее прочих, ибо хорошо поддавались втиранию ваксы и последующей полировке. Маленькому маркизу было ведомо (на собственном опыте), что люди невысокого полета смакуют дешевое тщеславие, как детки — сладости. Череда награждений не мешала маркизику неуклонно раздуваться от начальственного хамства и показухи. Так, однажды он пожаловал в гостиницу «Рафаэль», где считал нужным появляться, выбрал столик получше и без спросу расположился за ним. Мсье Бертран, на весь свет прославленный своими коктейлями, с которым здоровались завсегдатаи заведения, осмелился приблизиться и церемонно сообщил, что это место еще с утра зарезервировано другой знаменитостью. «Как так?! О ком речь? По какому праву?» Наш маркизик чуть не лопался от ярости: его, его не узнали! Да известно ли здесь, кто он таков? Как он влиятелен при дворе, как могуществен? И у него смеют требовать, чтобы освободил мягкое кресло? Шутка ли? Этот олух вздумал пересадить его за соседний столик, которого он не выбирал? Неслыханная наглость! Бестактность! Он метнул в лицо мсье Бертрану полную горсть арахиса и в бешенстве устремился вон, его зычные восклицания наперекор звукоизоляции эхом отдавались в этих уютных стенах, он грозил свирепыми карами, а вернувшись в свой дворцовый закуток в сопровождении телохранителей, насилу скрывающих ухмылки, вконец разбушевался, с воплями катался по ковролину и между спазмами икоты сулил дерзкому бармену геенну огненную.
