Над нашими головами, в беспредельной небесной вышине безмолвно плывут два истребителя. Выбросами реактивного топлива они перечеркивают небо.
— Еще не успев начать ту войну, — Хоффман снимает часы, трет правой рукой запястье левой, — мы проиграли ее на домашнем, внутриамериканском фронте. Нация не поддержала военных. Журналисты настроили страну против ее же армии.
— Я знаю многих ваших журналистов, работавших во Вьетнаме, — сказал я, а сам подумал: «Борьба с журналистским инакомыслием, видно, любимое хобби американских офицеров». — По-моему, они не ставили перед собой такой задачи. Их задача была в другом — информировать страну о том, что происходит там, где гибнут дети Америки. Америка обязана была об этом знать. Если бы она не знала, то не поднялась бы на антивоенную борьбу, и во Вьетнаме погибло бы не 58, а 158 тысяч. Так что, может быть, журналисты были единственными героями той войны. Но вот позиция Пентагона была весьма странной: заставить страну не думать о Вьетнаме, затруднив работу репортерам, сделав трупы солдат «не подлежащими осмотру».
Рот Хоффмана кривится в улыбке. Хорс что-то внимательно разглядывает, уткнувшись в бинокль. А мне вспоминается та знаменитая инструкция, касавшаяся сопровождения цинковых гробов из Вьетнама в Соединенные Штаты. «…Каждому усопшему должен быть предоставлен гроб и сопровождающий его человек… особое внимание следует обратить на выбор сопровождающего, который мог бы успокоить членов семьи умершего и оказать им посильную помощь. Задачей сопровождающего является обеспечение воздаяния усопшему почестей, достойных павшего воина вооруженных сил Соединенных Штатов. В его обязанности входит: 1) по всем пунктам следования проверять сохранность ярлыков на гробах; 2) принимать меры к тому, чтобы родственники не вскрывали гроб, в случае если надпись на ярлыке гласит, что останки не подлежат осмотру. Помните, что „не подлежат осмотру“ именно это и означает…»
Не потому ли инструкция эта вспоминается мне столь отчетливо, что нечто аналогичное приходилось слышать и в Афганистане?
— В пору Вьетнама, — продолжает Хоффман, — меня всегда бесило, что те люди, которые больше всего возмущались нашими действиями в Азии, службы в армии избегали, воевать не шли. Зато сегодня мы поменялись местами. Вьетнам уже больше не позор, а заслуга. А вот тот, кто кричал на перекрестках: «Детоубийцы! Детоубийцы!» — тот остался в дураках.
«Интересно, — думаю я, — а как будут относиться к той войне американцы лет, скажем, через десять — пятнадцать?»
Хоффман берет у Хорса бинокль. Но не глядит в него. Вертит в руках. Левая бровь его нервно изгибается, мелко дрожит.
— Мне, — говорит он, — довелось участвовать в самой последней официально зарегистрированной боевой операции американских подразделений во Вьетнаме. Дело было осенью 1972 года. Войска уже выводились. Самое страшное — погибнуть в последний день войны. Боевым лозунгом солдат в ту осень стала фраза: «Спрячься и вернись домой живым». Никому не хотелось стать «последним американцем, убитым во Вьетнаме». Как говорится, мы все сидели на чемоданах. Обычная боевая задача «обнаружить противника и уничтожить» постепенно свелась к «остаться любыми средствами живым». Вывод войск не принес радости. Он лишь обострил в солдате ощущение, что его обманули. Ни виски, ни наркотики, ни курево не могли вытравить из души это ощущение. Дома война уже была признана ошибкой и преступлением, а нам все еще приходилось сидеть в окопах. Как вспомню те дни — зубы ломить начинает.
— Вы упомянули о последней операции во Вьетнаме… — говорю я.
— Ах, да. Последняя операция, так ее и разэтак. Я был тогда в войсках специального назначения — «зеленым беретом». На боевые мы ходили не с M16, а с АК-47. В условиях джунглей ваш автомат лучше, верней: не так рикошетит — пуля-то потяжелей, да и скорость ее поменьше. Калашников — молодчина, все предвидел. Кроме того, когда мы начинали стрелять, «чарли» зачастую принимали нас за своих и топали прямо к нам в руки. Я командовал ротой. Послал группу на вертолете прочесать квадрат севернее нашей базы. Вдруг они возвращаются. Спрашиваю: в чем дело? А они: там сильное противодействие — огонь противника, мы решили не ввязываться в бой. Но вертолетчики объясняют иначе: просто крона дерева царапнула борт — огня не было. Я приказываю ребятам лететь в тот же квадрат опять. Но сержант — ни в какую! Сэр, говорит, я проторчал в этом дерьме больше года и не собираюсь погибать в нем напоследок. Я повторяю приказ. Тщетно. Ладно, говорю сержанту, сиди здесь, я сам поведу ребят. Если он психологически не готов лететь в джунгли, то черт с ним, решил я, не буду его ломать. Кроме того, возвращаться — не самая добрая примета.
— Вы были тогда женаты? — Я задаю этот вопрос полковнику, потому что знаю: холостому на войне проще, чем женатому.
— Да, — отвечает он, — ребенку пять месяцев только исполнилось… Словом, выбросили нас в указанный квадрат. Бродили мы по джунглям пять дней, пять ночей, устроили уйму засад. И все-таки Бог миловал: вернулись целыми. Лег я тогда на койку: вытянулся, хрустнул всеми переутомленными суставами и отчетливо почувствовал свое моральное превосходство над безумной затеей, именуемой жизнью… Я понял, что смерть — это мое самое верное убежище, далее которого ни один враг не сможет преследовать меня. Как сказал поэт, «пусть они исступленно беснуются, ты спокоен в могиле своей». Тебе, кстати, не надоел этот разговор о том, что человек делает на войне и что война делает с ним?
— Наоборот.
— Ты тоже, что ли, жаждешь заполучить пакет акций в международной корпорации грешников? — по губам Хоффмана змейкой скользит улыбка.
— Лишь в том случае, если вы предоставите мне право на долю в искуплении грехов.
— Ладно… «Как человек ни согрешит, Бог милосерден: он грех простит». — Улыбка опять кривит его рот. На сей раз она печальней моцартовской «Лакримозы».
— Полковник, — говорю я, — вы прямо-таки рейнджер-интеллектуал. Небось втихаря стихи строчите?
— Стихи — нет. А вот книгу про бег написал. Называется «Искусство бега».
— Хотите убежать от своих грехов?
— Отнюдь. Все мое ношу с собой…
— Как развивались события после вашего последнего боевого выхода?
— Обычно. Продолжался вывод войск. Они стягивались к городским центрам, потом направлялись в Сайгон, а оттуда — домой. Последними уходили рейнджеры и «зеленые береты», которые, понятное дело, ничего изменить не могли, но командованию было спокойней от сознания, что мы продолжали чесать джунгли. После того как последнее подразделение американских солдат покинуло Сайгон, в Южном Вьетнаме еще на протяжении трех лет оставались военные и гражданские советники. На них все смотрели как на смертников. Многие погибли. Некоторые посходили с ума. Советники не сомневались в том, что их предали. Оставлять их без защиты было вздорным решением. Впрочем, оно — элемент проводившейся тогда политики «вьетнамизации», целью которой было заставить южных вьетнамцев взять инициативу у американцев, а не сваливать решение всех проблем на наши плечи. «Чарли» и Северный Вьетнам не мешали нам уходить. Наоборот, всячески способствовали этому. Они-то хорошо знали, что без американцев им ничего не будет стоить развалить сайгонский режим. Честно говоря, я думал, что Юг продержится дольше. Но уже к весне 75-го все было кончено. А тогда, в 72-м, мы яростно убеждали самих себя, что оставляем хорошо вооруженную, боеспособную армию. Мы лгали себе. Бывают союзники надежные, а бывают такие, как армия Южного Вьетнама. На каждом шагу они предавали нас, а в конце уже откровенно играли на два фронта.
Хоффман дышит на свои наручные часы, протирает их рукавом. Внутрь, видно, проник пот и затуманил стекло.
— Эх, черт! — ругается он, но кого имеет в виду, не понять — то ли бывшего боевого союзника, то ли запотевшие электронные часы. — А потом, — продолжает полковник, — Америка занялась поиском «ведьм» — виновников вьетнамской эпопеи. Сначала журналисты валили все на Джонсона, потом на Кеннеди, Макнамару… Но пуще всех досталось генералу Уэстморленду. — Вдруг лицо его искажает гримаса ненависти, он орет: — Ого-о-онь!
