Не меньшее недовольство Александр испытывал по поводу двусмысленности своего собственного положения. Фактически ведя важнейшие дела миссии, формально он занимал очень невысокую должность. Не в том беда, что он подчинялся Мазаровичу, но его чин титулярного советника и отсутствие награждений со стороны министерства показывали англичанам и персам, что он то ли находится в немилости, то ли министерство не одобряет его деятельности. Соответственно, он встречал уважение к себе как человеку, но не как к российскому дипломату.
Он и об этом написал Рыхлевскому, сперва шутливо, потом прямо: «Что за жизнь! В первый раз отроду вздумал подшутить, отведать статской службы. В огонь бы лучше бросился Нерчинских заводов и взываю с Иовом: Да погибнет день, в который я облекся мундиром Иностранной Коллегии, и утро, в которое рекли: Се титулярный советник. Отчего великий ваш генерал махнул рукою на нас жалких, и ниже одним чином не хочет вперед толкнуть на пространственном поле государевой службы? Что бы сказал он с своим дарованием, кабы век оставался капитаном артиллерии?»
Рыхлевский всерьез принял участие в проблемах миссии, но безуспешно: Ермолов писал Мазаровичу только тогда, когда это было нужно ему самому, о положении дипломатов не задумывался и не считал важным координировать свои и их действия. Впрочем, это было бы нелегко: даже нарочный курьер промчался бы от Кавказа до Тавриза не менее чем за месяц-полтора. Какое уж тут согласование позиций, если за этот срок война может занести Ермолова в самые неожиданные места и ход событий совершенно переменится. Грибоедов желал хотя бы простой вежливости главнокомандующего, которая показала бы персам, что генерал уважает своих служащих. В ноябре он уже открыто просил Рыхлевского, «минуя всяческие пути окольные, обратиться с ходатайством и правдивым повествованием о всех мытарствах и несчастьях наших к самой высокой особе» (то есть к Ермолову).
Это мало помогло, но что касается просьбы Грибоедова о повышении, Ермолов считал ее более чем обоснованной. После первого отказа он снова представил его к следующему чину — и теперь просто не получил ответа. Генерал оскорбился уже не столько за Грибоедова, сколько за себя: «Не знаю причины, по коей справедливо испрашиваемая трудящимися награда отказываема, ибо не делаю я таковых иначе, как о ревностно служащих и достойных, и не умею быть равнодушным, когда начальство их не уважает».
Нельзя было прожить год в Персии и сохранить первоначальный оптимизм, постоянно получая из России удар за ударом, разочарование за разочарованием. К ноябрю Александр почти впал в депрессию. Он не имел ни важных дел, ни продвижения в карьере — Нессельроде его обманул своими посулами (как он, впрочем, и предвидел). Весной матушка вдохновила его известием, что состояние семьи поправляется, и он возмечтал о близкой отставке и независимости. Знал бы он, на что рассчитывала Настасья Федоровна!
Купив в долг огромное костромское имение, она собралась возместить расходы за счет самих крестьян и установила немыслимый оброк в 70 рублей с души! Таких денег крепостные не могли получить ни с земли, ни с каких угодно приработков, ни даже грабежами на дорогах. Несколько лет они возмущались и, наконец, взялись с отчаяния за вилы и топоры. Бунт вспыхнул не в маленькой деревеньке, а в поместье в восемьсот душ, занимающем почти волость. Посланная губернатором военная команда усмирила беспорядки, но император вынужден был назначить расследование вопиющего безобразия. Он пребывал в самом дурном расположении духа: страна была неспокойна, волновались военные поселяне (солдаты, посаженные военным министром Аракчеевым на землю в надежде сократить расходы на армию), волновались университеты, до царя дошли слухи о каких-то тайных обществах, куда входит едва ли не половина боевых офицеров… В таких условиях он не собирался смотреть сквозь пальцы на выходки помещиков-самодуров. Костромское дворянство, поняв, что Грибоедова действовала не со зла, а по совершенному невежеству в экономических вопросах, прикрыло ее, написав в Петербург, что оброк в 70 рублей «следует считать самым умеренным в их краях» (это в Нечерноземье-то, вдали от промышленных центров!). Но губернатор потребовал от Грибоедовой продать имение, что она и сделала. В результате своей финансовой авантюры она почти не потеряла денег, но приобрела дурную славу, а ее сын как был, так и остался нищим.
Потом Каховский поманил Грибоедова надеждой получить от Ермолова поручение в Петербург или по крайней мере вызов на зиму в Тифлис. Александр почувствовал, что это несбыточно, но «хоть неправда, да отрада». Все же он был удручен, когда только Амлих уехал в конце октября курьером в Грузию. Расставшись с ним, Александр остался совершенно один, словно порвалась последняя ниточка, связывавшая его с Россией. В один из черных вечеров, 16 ноября, он начал набрасывать прошение об «увольнении со службы или отозвании из унылой страны, где не только нельзя чему-либо научиться, но забываешь и то, что знал прежде». Он не представлял, чем бы стал жить, получив отставку, — он просто поддался отчаянию. Он отложил письмо, не зная, даст ли ему ход, и лег спать, полагаясь на старинную пословицу «Утро вечера мудренее».
Оттого ли, что высказавшись на бумаге, он испытал облегчение, или случайно, но ночью ему приснился удивительно яркий сон. Ему снилось, что он на празднике в незнакомом доме, его окружает толпа, мелькают разные лица, даже вроде бы дядино. Вдруг к нему с объятиями кидается Шаховской:
— Вы ли это, Александр Сергеевич? Как переменились! Узнать нельзя. Написали ли что-нибудь для меня?
— Нет, — признается Грибоедов, — я давно отшатнулся, отложился от всякого письма, охоты нет, ума нет.
Князь в досаде качает головой:
— Дайте мне обещание, что напишете.
— Что же вам угодно?
— Сами знаете.
— Когда же должно быть готово?
— Через год непременно, через год, клятву дайте.
— Обязываюсь, — с трепетом обещает Александр.
Тут кто-то, кого он по слепоте прежде не заметил, внятно произносит слова: «Лень губит всякий талант». Катенин! Он бросается Грибоедову на шею, дружески его душит…
Александр пробудился. Стояла звездная южная ночь. Он попытался снова увидеть свой приятный сон, но не смог. Тогда он подсел к столу и на обороте черновика прошения поскорее записал его, чтобы постоянно напоминать себе свое обещание: «во сне дано, на яву исполнится».
Живительный сон подкрепил силы Александра, он перестал пока мечтать об отставке, тем более что она едва ли принесла бы благоприятные перемены в его жизнь: как бы он стал существовать в Петербурге без средств? не карточной же игрой, вроде папеньки! А сочинительством для театра много не заработаешь — драматургам почти ничего не платили, разве что перепадало немного от актера-бенефицианта.
Он решил приняться за свою пьесу, отложенную три (подумать только, уже три!) года назад. Время благоприятствовало: погода стояла прохладная, ехать никуда было не нужно — вот первую зиму он проводил на месте. Но тут Амлих вернулся из Тифлиса с ворохом писем.
Прошедший год оказался на редкость богат событиями. Пользуясь надежной оказией, друзья сообщали Грибоедову о невероятных происшествиях: в Петербурге восстал Семеновский полк, где служили многие его знакомые, в том числе друзья детства Иван Щербатов и Якушкин! Император был так потрясен выступлением наиболее близкой престолу гвардейской части, что полностью расформировал полк, лишил знамен, многих офицеров (включая Щербатова) посадил в крепость. Бегичев уведомлял, что в России начался террор: разогнан Петербургский университет, закрыты масонские ложи, запрещено публичное обсуждение желательных преобразований. В мире тоже бушевали страсти: разразились революции в Испании, Неаполе, Пьемонте, даже в Венесуэле и Мексике. Грибоедов снова впал в отчаяние, так ему хотелось оказаться поближе к театру европейской истории.
Но неожиданно театр сам приблизился к нему; революционный вихрь взбудоражил персидскую жизнь, словно смерч пустыню. В феврале 1821 года в Молдавии и Валахии вспыхнуло антитурецкое восстание во главе с Александром Ипсиланти, русским генералом, потомком молдавских господарей. Вслед за тем поднялась Греция. Граф Каподистрия давно это предвидел и надеялся, что Россия окажет помощь его соотечественникам. Сочувствие и помощь грекам шли со всего света, даже из Америки. В России общественное мнение призывало правительство направить на Балканы генерала Ермолова, чтобы поддержать единоверцев, ликвидировать османское иго над славянскими народами и установить свое влияние по ту сторону Дуная.
