В это время Грибоедов был уже в Крыму. Артамон Муравьев с женой звали его погостить в Любар, Пестель хотел увидеть его в Бердичеве на ярмарке, но Александр мечтал об уединении, чтобы попробовать что-то написать. Однако в Крыму он не нашел покоя: до самого сентября он путешествовал по полуострову, объехал его кругом — от Симферополя к Севастополю и вдоль побережья до Керчи, потом в Бахчисарай и назад в Симферополь. Его слава предшествовала ему — где-то упрашивали сесть за фортепьяно, где-то мечтали поговорить с автором «Горя от ума», которое знали уже наизусть. То и дело в пути ему попадались петербургские и московские знакомые, даже знаменитый фантазер Свиньин — можно было подумать, что Крым становится летним курортом. В коляске, если не было попутчиков, Грибоедов испытывал прилив вдохновения, хотел писать, но стоило где-то остановиться — отовсюду налетали визитеры. Он мечтал о тишине днем и о слушателях вечером, ибо так и только так он мог творить, но со времени его жизни у Бегичева обстановка ему не благоприятствовала. В итоге он завел кучу новых друзей и не написал ни строчки, кроме путевых записок для Бегичева да просьбы к нему же о деньгах, без которых не мог уже двинуться с места (Степан, конечно, прислал). В Крыму он встретил Николая Оржицкого, путешествовавшего вместе со ссыльным польским поэтом Адамом Мицкевичем. Оржицкого, отнюдь не поляка, несмотря на фамилию, а незаконного сына графа П. К. Разумовского, воспитанного в неге, что не помешало ему отличиться в войну и вступить в Общество, Грибоедов знал по Петербургу. Они много говорили о Бестужеве и Рылееве, о необходимости республики; однако в стороне от Мицкевича — тому в спутники навязался какой-то сомнительный профессор энтомологии, в котором Грибоедов с Оржицким заподозрили — и правильно — полицейского соглядатая: вычислить его было нетрудно — профессор знал бы латынь, а этот ее не понимал, так Грибоедов с приятелем для смеху на ней и беседовали.

Грибоедов всё странствовал и не ехал к Ермолову: он ждал, начнется ли царский смотр на юге и, следовательно, восстание, и не мог предугадать, куда его занесет: в Петербург, в Сибирь или поскорее за границу. Наконец в начале сентября все удостоверились, что император не прибудет, а вместо Украины отправится в Таганрог. Члены Южного общества предполагали, что смотр отменен из-за возможного доноса на них, но не теряли надежды и отложили выступление на следующее лето.

12 сентября Грибоедов приехал в Феодосию, чтобы отплыть на Кавказ. Настроение у него было тяжелое, он чувствовал тоску большую, чем та, которая когда-то выгнала его из Грузии. Шаткое, опасное положение, в котором находились его друзья, полная невозможность им чем-то помочь угнетали его. И, как всегда, он обращался к лучшему другу за советом и сочувствием: «Тоска неизвестная! воля твоя, если это долго меня промучит, я никак не намерен вооружиться терпением; пускай оно останется добродетелью тяглого скота. Ты, мой бесценный Степан, любишь меня, как только брат может любить брата, но ты меня старее, опытнее и умнее, сделай одолжение, подай совет, чем мне избавить себя от сумасшествия или пистолета, а я чувствую, что то или другое у меня впереди».

Но, конечно, Грибоедов не думал застрелиться. Задолго до того, как пришел ответ Степана, он преодолел ипохондрию. В октябре он добрался до Нальчика, где располагался штаб Кавказского корпуса во главе с генералом Вельяминовым. Ермолов воевал где-то вдали, зато здесь сидел Мазарович, отозванный из Персии для доклада. Тут же оказался Денис Давыдов, с недавних пор переведенный на Кавказ и заслуживший уважение горцев рыцарским характером, столь схожим с их собственным. Старые знакомые встретили Грибоедова радостно и шумно. Однако сразу по приезде Александр стал свидетелем кровавой сцены.

В прошедшую осень закубанцы совершили несколько дерзких набегов на Россию и с ними вместе один молодой кабардинский князь, первый стрелок и наездник, на все готовый, лишь бы девушки воспевали его подвиги по аулам. Ермолов велел его арестовать, и Вельяминов вызвал молодца в Нальчик. Тот явился в сопровождении старика отца, приверженного к России, сдаться не пожелал и заперся с оружием в какой-то комнате. Грибоедов знал, что отдан приказ стрелять, если тот попробует прорваться, и постарался встать так, чтобы загородить от отца окно во двор, куда мог выбежать сын. Это и произошло, и молодой князь был убит при попытке к бегству. Грибоедов жалел не столько его, павшего со славой, сколько старика отца, хотя не замечал, чтобы смерть сына произвела на него хоть какое-то впечатление.

Грибоедов же не только испытывал сочувствие к борющимся горцам, но даже излил его в стихах, написанных как бы от их имени:

Стихотворение всем так понравилось, что Грибоедов отослал его Гречу и Булгарину в «Сын Отечества», где оно было, как ни удивительно, напечатано в следующем году.

22 ноября Ермолов, Вельяминов, Мазарович и Грибоедов съехались в станице Екатериноградской. Этот день был богат происшествиями. До Ермолова дошел, еще неофициальный, но, похоже, верный слух о кончине императора в Таганроге. Само собой, слух стал известен и Грибоедову, и в крайнем возбуждении он послал письмо Александру Бестужеву с вопросами, что предпринимается в связи с новыми обстоятельствами, хотя понимал, что ответ может прийти через много месяцев. Фельдъегеря из Петербурга пока не было, и Ермолов собрался продолжать войну. Грибоедов не отставал от него ни на шаг, навязавшись, против его воли, в поход. Александр хотел быть при генерале, если возникнут обстоятельства, когда надо будет подтолкнуть его к великим свершениям. А сверх того, в станице он жить не мог — его поселили в одной комнате с Мазаровичем, тот читал вслух латинский молитвенник, Грибоедов в ответ стрелял в дверь из пистолета, и в несколько дней они извели друг друга. Александр не ждал ничего приятного от похода, писал Бегичеву: «Теперь это меня несколько занимает, борьба горной и лесной свободы с барабанным просвещением, действие конгревов [15]; будем вешать и прощать и плюем на историю… Я теперь лично знаю многих князей и узденей. Двух при мне застрелили, других заключили в колодки, загнали сквозь строй; на одного я третьего дня набрел за рекою: висит, и ветер его медленно качает. Но действовать страхом и щедротами можно только до времени; одно строжайшее правосудие мирит покоренные народы с знаменами победителей». По этому поводу у Грибоедова с Ермоловым то и дело возникали споры, хотя Александр старался сдерживаться до поры. Он упрекал Ермолова в деспотических замашках, а тот отвечал: «Испытай сам власть, тогда и осуждай».

Новый виток войны не успел начаться. 8 декабря прибыл фельдъегерь Экунин от Сената с официальным уведомлением о смерти Александра I и вступлении на престол императора Константина. Ермолов был невероятно доволен и в тот же день с торжеством привел к присяге корпус и гражданское население Грузии. С Константином Павловичем он был в превосходнейших отношениях, истинно дружеских, и очень радовался его воцарению. Он воспарил к небесам, в мечтах уже видел себя на месте графа Аракчеева, вершителем судеб России. Грибоедов, хотя тревожился о том, что могут замыслить его друзья, не намекал об их планах генералу, понимая, как тот воспримет сейчас подобное известие. Экунин привез Грибоедову несколько писем от петербургских друзей (конечно, фельдъегерям запрещалось возить частные послания, но этот был братом воспитанника Театральной школы, будущего мужа Истоминой, и не мог не выполнить его просьбы). Делать Александру было нечего, только переживать новости. Телешова обиняками сообщала, что, после долгих колебаний, собирается последовать совету Шаховского и принять покровительство Милорадовича («чорт с ними со всеми», — решил Грибоедов). Одоевский написал Грибоедову, сидя глухой ночью у Веры Николаевны Столыпиной, когда ее дети уже улеглись спать. Грибоедов забеспокоился за друга и просил Жандра проследить, чтобы тот не увлекся чрезмерно: «Я по себе знаю, как оно бывает опасно. Но, может быть, я гадкими своими сомнениями оскорблю и ее, и Александра. Виноват, мне простительно в других предполагать несколько той слабости, которая испортила мне полжизни». Но больше всего его волновало то, что может случиться из-за внезапной кончины императора: «Какое у вас движение в Петербурге!! — А здесь… Подождем». Бестужев черкнул ему наспех, что члены Общества, рассеянные по России, начали съезжаться в Петербург, прежде всего его братья Николай, Михаил и Павел и Сергей Трубецкой. Но никаких планов у них пока не было. Грибоедов тотчас сжег эту записку и с мучительным нетерпением ждал новых вестей. Прошло три недели.