Герман побежал к коновязи. Ведра оказалось даже два. Лошади фыркали, натягивали поводья, — запах дыма их пугал.

Катя намочила косынку, начала протирать лицо женщине. Герману казалось, командирша возит тряпкой грубо и нетерпеливо. Ремень со рта несчастной уже сняли, и под путаницей волос поперек лица открылась широко выгнутая красная полоса, — будто жуткий паяц улыбался.

— Она жива будет?

— А чего ж? Они вообще народ живучий, а девчонки тем более. Если этот день пережила, сто лет жить будет.

Катя отбросила с изуродованного лица длинные волосы и Герман онемел — девчонка. Лет десять-двенадцать. Смотрела в лицо, взгляд огромных черных глаз вроде и осознанный и в то же время совершенно неживой.

— Катя, ей лет-то сколько? — пролепетал Герман.

— Ты что, идиот?! — взорвалась Катя. — Какая разница?! Дай в морду Пашке, пусть прочухается и уходим. Остолопы б… Детский сад, мать вашу!

Девочка застонала, бессильно отталкивая тряпку.

— Не дергайся! — рявкнула Катя. — Села, умылась. Сидеть можешь?

Девочка ухватилась за ведро, худенькие плечи ее тряслись. Катя сунула несчастную лицом в воду. Герману хотелось заорать на ведьму, — Катя только глянула с вызовом. Девчонка вырвалась, чихнула.

— Всё, будешь жить, — удовлетворенно заявила Катя. — Шинель накинь, смотреть ведь страшно.

К другому ведру повалился Пашка, умыл лицо, прохрипел:

— Екатерина Георгиевна, верховых коней брать будем?

— Будем. Зайди в чулан и на кухню, жратвы прихвати.

Пашка в ужасе замотал головой.

— Ладно, я сама, — Катя рывком поднялась на ноги. — Прапор, за дорогой следи. И прочухивайтесь, прочухивайтесь…

Герман развернул шинель:

— Накинь, пожалуйста.

Девочка, похоже, не слышала. Взгляд ее снова остановился. Герман оглянулся, — девочка смотрела на парнишку, повисшего на плетне. Прапорщик поспешно заслонил мертвого, насильно сунул девочке шинель:

— Оденься.

Лицо бедняжки судорожно и непоправимо исказилось — узкая челюсть, казалось, сейчас вовсе оторвется. Герман сунул в ведро тряпку, шлепнул по жуткому лицу:

— Умойся, сейчас же!

Пашка всхлипнул, подобрал карабин и побрел к лошадям.

Девочка по локоть окунала руки, терла лицо. Взгляд стал чуть менее безумным, зато сильнее начали вздрагивать ноги.

— О… обмыть надо. По…хоронить. Давида. Отца. Маму. Вс… всех.

Не голос, — будто ржавую жесть рвут.

— Ты успокойся, — пробормотал Герман. — Всё кончилось.

Девочка вскинула дикий взгляд:

— Ч-то?

— Так, оделась. Встала. Пошла, — рядом возникла Катя, швырнула под ноги девочке какие-то тряпки. — Твои шмотки?

— Н-нет.

— Не важно. Напяливай, — Катя подхватила на плечо мешок. — Мука у вас еще была? Керосин где?

— Керо-с-син в чулане. Мук-ка кончилась.

— Ясно. Прапор, бери ее, лошадей, и уходите к телеге.

— Она похоронить просит, — с трудом выговорил Герман.

— Может, еще раввина позвать? Нас здесь самих похоронят. Поднимай ее, живо! — Катя рысцой потащила мешок к лошадям.

Герман осторожно взял девочку за тонкое запястье:

— Одень, пожалуйста, что-нибудь. Нужно уходить.

Девочка глянула дико, ухватила прапорщика за кисть… Герман взвыл — зубы у девчонки оказались как иголки. С трудом вырвал руку, затряс прокушенной кистью.

Девочка, опрокинувшись на спину, сучила ногами:

— Ненавижу! Гои, а тойтэ пгирэ зол дих ойсдышен!

Герман и сам чуть не орал, по грязной ладони катились крупные капли крови, капали на утоптанную землю.

Мимо промелькнула Катя. Крепко хлопнула девчонку по лицу, задавила визг. Раз — хрипящая девчонка оказалась лежащей животом на колене девушки. Два — на разлохмаченную голову была напялена широченная рубашка. Три — Катя рывком вздернула рыдающую девочку на ноги, дернула рубашку. Одежда, широкая как саван, наконец, прикрыла истерзанное худое тело.

— Пошли вон отсюда! Веди ее, только руками не трогай.

Герман понятия не имел, как такое проделать, впрочем, командирша, уже двинувшая было к корчме, остановилась:

— Пашка, не стой столбом! Прими девчонку и уходите.

Тут же нетерпеливо ухватила прапорщика за руку, оценила пострадавшую ладонь:

— Вечно, ваше благородие, у вас руки не туда лезут. Дай сюда! — оторванная от цветастой тряпки полоса наскоро перехватила ладонь. — Ничего, скоро остановится. Экий ты, прапор, полнокровный. Парнишку поднять сможешь? — Катя мотнула головой в сторону плетня. — В дом занеси. Пашка насчет мертвецов слабоват. Живее! Время, время идет.

Катя исчезла в доме. Герман надел через плечо карабин, подошел к мертвецу. Особых чувств не испытывал — кажется, мозг окончательно перестал воспринимать происходящее. Паренек оказался невысок ростом, но неудобен, — тело уже окоченело, поднимать неудобно, все равно, что колоду. Обхватив поперек, с трудом снял с плетня. Жужжали мухи. Герман понял, что брезгливо отворачивает лицо, стало стыдно. Девочка следила, глаза полны ужаса — словно в две кружки с расплавленной смолой заглядываешь.

— Пашка, твою мать, да уведи ты девку! — грубо рявкнул Герман, и потащил мертвеца к крыльцу.

В корчме дым аммонала развеялся, пахло кровью и самогоном. Герман попытался положить парнишку на лавку. Ноги трупа торчали коленями вверх — лежать прилично убитый не желал. Чувствуя, что сейчас завоет в истерике, Герман устроил покойника на боку. Где-то в глубине дома грохала крышками Катя, ругалась.

— Вот, б…, неужели все пожрали?!

На лицо мальчика Герман смотреть не мог. Машинально присел, расстегнул подсумок гайдамака, аккуратно вытащил винтовочные обоймы.

— Стой! — зарычала за стеной Катя. — Стой, морда бандеровская!

Герман выдернул из кобуры наган, рванулся в дверь, столкнулся с окровавленным бритым наголо мужиком. Гайдамак пытался повыше задрать руку, — вторая, перебитая в локте, весела плетью.

— Я тильки кучер. Я ничого не робив!

— Ясное дело, — Катя тверже ткнула револьверным стволом в затылок пленника. — Всё скажешь и суд будет справедливый. Ишь, сука, под стол забился. Выводи его, Герман. Я керосином займусь.

Перед дверью Герман не выдержал, крепко ударил стволом в поясницу пленного. Гайдамак охнул, придерживая раненую руку, вывалился на солнечный свет:

— Та я же, господа-товарищи, тут случаем. Мобилизованный.

Пашка сидел на корточках рядом с неподвижной девочкой, что-то мягко говорил, как будто с лошадью разговаривал.

— Павел, присмотри! — сказал Герман, сталкивая пленного с крыльца. Пашка увидел пленного, тут же вскинул карабин, округлое лицо сразу стало жестким.

— У, сука!

— Катерина сказала, его допросить нужно, — пробормотал Герман, обходя крыльцо. Женщина со стянутыми за спиной руками лежала лицом вниз. Стебли лебеды у стены почернели от запекшейся крови. Стараясь не смотреть на рассеченные ягодицы, Герман обхватил тело поперек. Голова женщины легко откинулась на сторону, — горло было перерезано до самых позвонков. Герман придержал поседевший затылок, поднатужился. Занес в дверь. В нос ударил резкий запах керосина. Катя звякала жестяной банкой, расплескивала на стены.

— Клади.

За дверью в сиянии солнечных лучей плыл пух из распоротой подушки, опускался на детскую руку. Герман понял, что зайти туда просто не может, и опустил женщину у двери.

— Катя, живых больше нет?

— Нет, — кратко сказала Катя, швырнула опустевший бидон вглубь корчмы. — Пошли, прапор.

Во дворе страшно взвыли. Катя выскочила первой. Герман, взводя курок нагана, бросился следом.

Выл гайдамак, пытался вжаться в стену, закрываясь здоровой рукой. Девочка, скрипя зубами, била его тяпкой. Легкое острое лезвие попадало то по руке, то по бритому черепу. Разлетались мелкие яркие брызги.

— Ой, ратуйте! Вберити жидовку, я усе скажу! Да приберите ее, я ж ни при чому! Ей богу!

Тяпка срубила половину носа, — мужчина завизжал. Девчонка громче заскрипела зубами, била наотмашь, так что трещала легкая ручка тяпки. Гайдамак попытался заползти в угол, спрятаться у крыльца. Девочка шагнула ближе — шагала она неуклюже, как на ходулях, широко расставляя ноги, — ударила по толстому загривку.