— Ты ей прямо как своему комиссару веришь, — с неожиданной для самого себя злобой сказал Герман.

Пашка глянул искоса:

— Чего ж не верить знающему человеку? Сурова девица, конечно, да как же ей без этого? Ты злобство копить заканчивай. Вчера некуда было деваться. Шлепнули бы нас без долгих разговоров.

— Да с чего ты взял? По себе судите, "товарищы-ы"?

— Что я совсем дурной, чтобы не понять? Твой поручик на нас уже как на прелые колоды смотрел. Да и ты, прапор, если без злобы припомнить, тоже догадался бы.

Герман промолчал, взял протянутую Протом кружку с водой. Поздно кричать, револьвером грозить. Преступник и однозначный предатель вы, господин "почти подпоручик".

— Павел, а что еще Екатерина Георгиевна приказала, когда уходила? — спросил мальчик, собирая крошки с тряпицы, служащей скатертью.

— Первое — вести себя тише мышей, — Пашка загибал пальцы. — Второе — обиходить лошадей. Третье — пулемет должен блестеть как у кота яйца. Винтовки и шпалеры — само собой. Четвертое — постираться. Про ужин я уже сказал. Главное, — соблюдать повышенную бдительность. Да, когда будем стираться, не забыть про командирские галифе и сорочку.

— Я стирать дамские портки не буду, — категорически заявил Герман.

— Ага, ты же гордый, — кивнул Пашка. — Ничего, обойдемся. Я вот Екатерине Георгиевне юбку помогал штопать, не погнушался. Хрен с тобой, ваше благородие. Ты хоть свое исподнее простирни. И повязку. А то вокруг благородного лба чирьи венчиком разбегутся.

— Я работы не боюсь, — резко сказал Герман. — И лошадей почищу, и все остальное сделаю. Но полоскать женское белье занятие непристойное, и никакие революционные декреты меня это делать не заставят.

— Какое ж белье, ежели это галифе? — удивился Пашка. — Экий ты законник, ваше благородие. Окуляры треснутые, а все туда же.

— Я могу постирать, — сказал Прот. — Кому-то все равно на страже стоять придется. Сама-то она давно ушла?

— Так едва забрезжило, меня разбудила, — с гордостью сказал Пашка. — Одежку приготовили, и ушла себе. Вот только нога у нее побаливает. Голеностоп поврежден. А до Мерефы далековато. Как дойдет?

— Она выносливая, — процедил Герман. — Как кобыла породистая.

— Это да, — Пашка глянул насмешливо. — Только ножки у нашей Екатерины куда симпатишнее лошадкиных. О-хо-хо, и откуда этакие барышни берутся? Нет, обязательно нужно в Москву съездить.

— Какая она тебе барышня? На ней оружия бряцает, больше, чем на броневике.

— Ну, всё едино, — отчего-то разом помрачневший Пашка поскреб голову, очищая кудри от травинок и прочей шелухи. — Екатерина Георгиевна, наша, она…. Знаете, как она австрияцкий штык пристроила? Вот сюда, — парень похлопал себя по пояснице, — и, что чудно, — не заметно. Задок как задок. Глянуть приятно.

Герман молча поднялся и пошел к лошадям.

— А я що? Я ж только про штык, — пробормотал Пашка и подмигнул мальчику.

***

Вода журчала, ступням было прохладно. В ветвях шумели птицы, и солнечные лучи, под задорный "фьит-фьит" зябликов, наперегонки скользили по узкому руслу ручейка. Вот с кальсон пятна смывались куда как труднее. Герман тер и с золой, и с песком, но результаты были весьма неутешительными. Да, белье одичавшего мужчины — весьма постыдное зрелище.

По другую сторону ручья старался Прот. Голым мальчик выглядел совсем уж жутковато: набор тонких плашек и деревянных шаров, кое-как обтянутых бледной кожей. Тужился выжать тяжелые галифе.

Герман не выдержал:

— Давай помогу.

Вместе отжали все вещи.

— Плохо отстирывается, — жалобно сказал Прот. — Без мыла просто никак.

Герман оглянулся на заросший склон яра:

— Товарищ Пашка прошляпит, тогда нам намылят.

Прапорщик, стесняясь наготы, снял с ветки портупею с кобурой, повесил на шею. Посидели, подставляя спины теплым лучам солнца. Мальчик вздохнул:

— Как думаете, Герман Олегович, долго еще война продлится?

— Ты меня спрашиваешь? Если б я знал… Ты-то сам, что-то такое предчувствуешь или нет? Между нами, ты действительно, ну… прорицать способен?

— Да разве это прорицания? Я же не гадалка и не святой старец. Почему-то от меня советов мудрых все ждут. Откуда, Герман Олегович? Я даже если вижу, разве способен истолковать по уму?

— Вероятно, люди считают, что можешь, — глубокомысленно пробормотал Герман, потирая свои исцарапанные колени. — Недаром на тебя облавную охоту открыли. Можешь гордиться.

— Смеетесь, — мальчик попытался неловкими пальцами левой руки убрать падающие на глаза волосы. — Я понимаю, мерзко это выглядит. Сопливый калека бегает, жизнь свою спасает. Вокруг люди понапрасну гибнут. Труслив я, боюсь клетки. Я столько лет под замком сидел. Из кельи выйти на час в день позволяли. Даже блаженным, Герман Олегович, хочется почаще солнце видеть.

— Ну перестань, Прот. Какой же ты блаженный? Определенные физические недостатки у каждого есть. Вот у меня, например, очки. Конечно, фигурами и железной мускулатурой мы с тобой похвастать не можем. Ничего не поделаешь. Но уж юродствовать ни к чему. Власяницы, цепи и вериги нам с тобою не грозят. В крайнем случае, расстреляют как классово чуждый элемент. Возиться с нами никто не станет.

— Вы полагаете? — прошептал мальчик с напугавшей Германа надеждой.

— Я полагаю, нам нужно белье развесить сушиться, — поспешно сказал прапорщик. — А то застигнут нас в костюмах Адама. Нужно уважать чужие чувства. Расстреливать нас с тобой в неглиже — такое не каждому по вкусу.

Захватив ведро с бельем, полезли на откос. Герман подал мальчику руку, втащил на откос:

— Еще неделя-другая блужданий, и мы с тобой будем выглядеть поатлетичнее товарища Павла.

Товарищ Павел, легкий на помине, выглянул из кустов. Кроме карабина, на юном большевике были лишь роскошные голубые трусы. Выглядел он, действительно, осовремененным олимпиоником.

— Вы потише. Расшумелись как у себя дома, — строго сказал юный аполлон и скрылся.

Герман стиснул зубы и принялся встряхивать свои кальсоны:

— На теле быстрее высохнут.

Прот печально посмотрел на прапорщика и принялся натягивать свое ветхое бельецо. Остальные вещи развесили на ветвях кустов рядом с Пашкиной одеждой.

— Побриться бы, — неуверенно сказал Герман, почесывая шершавый подбородок.

— В саквояже бритва есть.

— В чужие вещи лазить нехорошо.

— Екатерина Георгиевна саквояж открытым оставила. Торопилась. Я думаю, когда она насчет внешнего вида говорила, бритье тоже имелось в виду, — уверенно заметил Прот.

Брился Герман на ощупь. Лицо, в итоге, приобрело определенную гладкость, слегка подпорченную листочками, заклеившими многочисленные порезы. Прот, помогавший советами и принесший листочки подорожника, с одобрением сказал:

— Теперь вы снова на офицера похожи.

— Ты полагаешь? — Герман с горечью посмотрел на свои мосластые ноги в слишком коротких кальсонах. — Ну что ж, значит, сразу пристрелят, без долгих истязаний. Хотя если к красным попаду, тогда наоборот.

— Вы не попадете, — с уверенностью сказал мальчик. — Я вас старым видел. Ну, лет около сорока, если не старше.

— Мерси. Обнадежил. А говоришь, не прорицаешь.

— Какое же это прорицание? Я просто вас видел. В шляпе и с усами. Сейчас, когда брились, вспомнил. Я вас давно видел.

— Что, десять лет назад?

— Может быть. Я дурно по годам ориентируюсь. У меня, Герман Олегович, очень часто вчера и сегодня с завтра перепутываются. С трудом понимаю, было это или еще будет. Вы уж простите, точнее не могу объяснить. Я просто не помню. Даже с тем, что вчера произошло, путаюсь.

Герман с сомнением посмотрел на мальчика. Прот, вроде бы, не шутил: узкое лицо как всегда печально, нездоровый глаз почти совсем закрылся.

— Так уж ничего и не помнишь? Например, как меня зовут, ты очень даже запомнил. Хутор не помнишь? Как мы взаперти сидели?