— Стойте, паныч… заждить трошки, — сказал вдруг Талимон, присев на корточки сбоку дороги. — Сдается, здесь и заночуем…
Действительно, из-под густой сосновой ветки он вытащил охапку лучины, загодя наколотой им из старого смоляного пня. Я дал ему спичку, и сухое сосновое дерево тотчас же вспыхнуло ярким, беспокойным пламенем, распространяя сильный запах смолы. Затем он навалил сверх лучины сухой прошлогодней желтой хвои, которая сразу задымилась и затрещала. Сотский не утерпел, чтобы не вмешаться.
— Ат! — крикнул он с досадой. — Ничего не умеешь сделать. Пусти меня. Талимон сейчас же уступил ему свое место и только с застенчивым видом вытер нос рукавом латуна.
Но у сотского дело не спорилось, и начавший было разгораться костер чуть-чуть совсем не потух.
— Что же ты не помогаешь… стоишь, як пень! — крикнул он с сердцем на Талимона.
С помощью Талимона, притащившего кучи хвороста, костер разгорелся веселым, шумным огнем. Я в это время доставал из сумки провизию, к большому удовольствию сотского, провожавшего глазами каждый предмет, появлявшийся из нее. Талимон из деликатности делал вид, что не замечает моих движений. Я предложил им водки. Сотский торопливо принял из моих рук серебряный стаканчик, гаркнул своим сиплым фальцетом: «За ваше здоровье, ваше выскородие», опрокинул залпом водку в рот, а воображаемые остатки лихо выплеснул себе через плечо. Талимон — хотя я видел, что ему хочется выпить не меньше сотского, — сначала немного поцеремонился.
— Пейте, пейте, паныч, — уговаривал он меня таким ласковым тоном, как будто хотел сказать, что ему ничего, он как-нибудь потерпит, обойдется, но что мне не выпить никак нельзя. Я настаивал. Сдавшись наконец и взяв стаканчик, он снял шапку и несколько секунд нерешительно глядел на водку; потом слегка кивнул мне головой и промолвил: «Ну! Будьте здоровы, паныч», — и с видимым наслаждением выпил. После этого оба мои спутника отрезали по толстому куску свиного сала, надели его на шомпола и сунули в огонь. Поджариваемое сало заворчало и, растапливаясь, капало в огонь синими горящими каплями. Раскаленные угольки с треском выпрыгивали из костра и, описав в воздухе искристую дугу, падали за нами. Становилось жарко. Мы разлеглись поудобнее, ногами к огню, головой наружу, и долго все трое возились, уминая под собой место и выгребая сухие веточки и сосновые шишки, мешавшие лежать. Потом все притихли и молча глядели на пламя, охваченные тем непонятным, тихим очарованием, которое ночью так властно и так приятно притягивает глаза к яркому огню.
Над костром вдруг низко и прямо пролетела большая серая птица, медленно махая крыльями и жалобно пища. Мы проводили ее глазами, пока она не утонула во мраке.
— Это канюка, — сказал Талимон, поправляя ногой полено, выбросившее от толчка густой сноп искр.
— Что такое? — переспросил я.
— Канюка, ваше благородие… такая птаха! — закричал сотский и весь заерзал на своем месте. — Звесно, так мы ее называем — канюка… То есть ей, значит, такое название — канюка.
— А паныч знает, чего она так кричит? — спросил с легкой усмешкой Талимон.
— Нет, не знаю… Почему же?
— Не могу сказать: чи правда тому, чи нет, а только старые люди кажут, что ее господь проклял.
— Ат! — пренебрежительно мотнул головой сотский, — очень нужно панычу твои байки слушать… Какая разница…
— Нет, отчего же, — возразил я. — Расскажи, пожалуйста, Талимон. Это очень интересно.
— Что ж… ведь не я ее выдумал… старые люди говорят, — обратился Талимон к сотскому, точно оправдываясь перед ним. — Бачите, паныч, як это дело вышло, — продолжал он более спокойно. — Случилось один раз… давно это было… может, сколько сот лет тому назад… случилось как-то, что зробилась на земле великая суша. Дождь не падал целое лето, и все речки и болота повысыхали… Птицы первые зажурились… Звесно: птаха пьет хоть и помалу, але вельми часто и без воды ей кепсько… Вот и стали птицы просить у господа бога: «Дай ты нам, господи боже, хоть трошки водицы, а то мы без нее все, сколько нас есть, скоро поумираем». Сжалился над птицами бог и говорит им: «Хорошо, дам я вам воды. Соберитесь все вы, сколько вас есть, в одно место и ройте землю, и как докопаетесь до воды, тогда и напьетесь… на всю вашу братию пока что хватит…» Как услышали эти слова птицы, зараз слетелись в одно место… в лес, скажем, чи в долинку… и давай копать лапками землю. Все птицы собрались: и бузько, и кныга, и шуляк, и крук, и ворона… роют, роют, одно перед другим старается… Только одна канюка ничего не хочет делать. Сидит и смотрит, как другие работают, да перышки свои перебирает. Увидел это господь бог и спрашивает: «Отчего же ты, серая птаха, не хочешь слушать моего приказа? Разве ты не чула, как я всем птицам велел копать криницу?» А канюка отвечает господу богу: «Как же, господи, буду я копать криницу? Бачишь, якие у меня ножки гарненькие! Боюсь я их испачкать землею, не стану я копать криницы». А ножки у нее, панычу, и правда, гарненькие, желтенькие такие. Да… Рассердился тогда господь бог на канюку и сказал: «Будь же ты, серая птица, проклята отныне и до века!.. Пусть теперь и ты, и весь род твой не смеет пить воды: а ни из речки, а ни из ривчака, а ни из болота, а ни из криницы или става, ни из стоячей воды, ни из текучей. А только позволяю я тебе пить воду после дождя с зеленого листика…» Вот с тех пор летает эта самая птица и кричит, а наибольше летом… Хочется ей пить, а напиться нельзя. Подлетит к речке — речка ей воды не дает, подлетит к лужице — и та перед ней расступается. Так она от воды до воды и летает, и все канючит… жалостливо так, вот как сейчас, паныч, слышали… За это самое, что она канючит, ее и называют канюкой… И это верно, паныч, — закончил он убежденным тоном, — я сам бачил, как она сидит около речки, а кричит… Хочется ей пить, да, видно, господне проклятие крепче… Вот так-то…
— Ат!.. Байки! — отозвался сотский.
— Так что же, что байки? — заступился я за Талимона. — Байку тоже занятно послушать. Ночь длинная… торопиться нам некуда.
Кирила тотчас же с обычной неустойчивостью и бестолковостью переменил мнение.
— Ну да… воно так, — захихикал он угодливо. — Я ж понимаю, что панычу любопытно… Паныч думает, я не понимаю? Я усе понимаю. Звесно, что старые люди больше нашего знают… Я ж могу понимать!..
Мы притихли. Вдруг Талимон быстро приподнялся на локте и, сдвинув брови, острым неподвижным взглядом уставился в лесную чащу.
— Кто-то идет, — сказал он вполголоса. Сотский тоже приподнялся и повернул голову по направлению взгляда Талимона. Я, как ни напрягал внимание, ничего не мог расслышать за треском разгоревшегося костра.
— Кто там иде-ет? Что ты бреше-ешь? — протянул насмешливо Кирила.
— Тихо! — махнул на него рукой, не оборачиваясь, Талимон. Действительно, его не обманул тонкий охотничий слух. Через минуты две или три послышался легкий треск сухих веток под чьими-то ногами, и из чащи точно вынырнула высокая фигура мужика в новом кожухе и картузе.
— Помогай бог! — сказал он глухим, сильно простуженным голосом и слегка приподнял картуз.
— Здорово! — ответили разом Талимон и Кирила, прикоснувшись к своим шапкам.
— Ишел я по лесу и вижу ваш огонь, — продолжал пришедший, присаживаясь на корточки. — Дай, думаю, посмотрю, что за люди… Скучно одному.
— Седайте, — проговорил из вежливости Талимон, несмотря на то что гость уже успел усесться.
Этого мужика зовут Александром. Мне никогда не доводилось с ним разговаривать, но я нередко видел его и особенно много о нем слышал благодаря той простой и в то же время тяжелой крестьянской драме, которая на глазах всей деревни разыгрывалась в его семье. Два года тому назад его жена Ониська — хорошенькая, но распутная и глупая бабенка — вернулась из ближнего городка, где она служила в разных местах за кухарку. Вернулась она в деревню не по своей охоте. Уже давно до Александра доходили слухи, что его жена ведет себя нехорошо, путается со всеми городскими господами и с их мужской прислугой и что даже проезжие посылают «из номерей» мишуреса за Ониськой. Александр не раз являлся в город, отнимал у жены все зажитые ею платья и вещи и рубил их в мелкие кусочки на пороге, а жену избивал и уводил в деревню. Но она улучала минуту и тайком сбегала опять в город. В последнее время ее «водворила на место жительства» полиция, к содействию которой обратился — не знаю уж, по чьему совету — Александр.
