Когда мы были в горах, душу наполняли покой и ликование, я ощущал тоску от сознания красоты, которая была для меня недосягаема, и от безмолвного стремления подняться над собой — ошеломляли великолепие осязаемых вещей, ощущение земли, воды, льющейся мне на руки, запах деревьев, шумящих над головой. Словом, сознание того, что ты есть, что живешь в этом мире.

Там, в горах, Джейк был главным, а я беззаботно трусил на лошади, следуя за ним; я был потрясен всем, что меня окружало, и смущен мыслями, приходившими мне в голову, и безмолвным экстазом. Здесь я шагал в гору по тропинке, поросшей травой, окликая Джейка, а он шел за мной. Порой я оказывался на дороге один, сильно опередив его, и, повинуясь какому-то инстинкту, несся вприпрыжку, как мальчик, раскачивался, повиснув на ветке дерева, швырял камешки в ручей и горланил песни. Потом я останавливался на пригорке и махал Джейку, темная фигура которого виднелась на дороге внизу, и в ожидании его притопывал, наблюдая, как синяя тень проходит через отдаленные холмы, курил сигарету, подняв лицо к солнцу, насвистывал мелодию без слов и улыбался без причины.

Вскоре Джейк нагонял меня, и мы сидели рядом, покусывая стебелек травы, пропуская песок между пальцев и швыряя камешки в долину.

Мне хотелось, чтобы ничего не менялось; пусть бы так длилось вечно.

— Все хорошо, не так ли, Джейк? — спросил я.

— Для меня достаточно хорошо, — ответил он.

— Боже мой, как я счастлив! Не представляю себе, что может быть лучше этого.

Джейк засмеялся, и я знал, почему он смеется.

— Ты никогда не веришь ни одному моему слову, да, Джейк?

— Всегда верю, Дик. Но ты энтузиаст, вот почему я улыбнулся. Я подумал: а что было бы, если бы пошел дождь и изменилось направление ветра?

— Это неважно. Я люблю, когда в лицо дует сильный ветер и идет дождь. Такие вещи не изменили бы моего настроя.

— А что ты теперь думаешь о Лондоне, Дик?

— Как пожелаешь. Я готов. Я потрясающе себя чувствую — я готов ко всему. Ты только представь: ты стоишь на Пиккадилли и смотришь на электрические надписи — перед самым наступлением сумерек, когда свет становится серым и открываются театры, — и повсюду возникают пробки, и пахнет пылью, и доносятся вкусные запахи из ресторанов, и разносчик газет кричит у тебя над ухом… Не так уж плохо, как ты считаешь, Джейк?

— Ты никогда там не жил, и все представляется тебе в виде картинок. Ты вот так и идешь по жизни, не правда ли? — сказал он.

— Ничего не могу с этим поделать. Со мной всегда так было, даже когда я чего-то терпеть не мог. Но здесь мне нравится, Джейк — эта дорога, и холмы за нами, и ручей у наших ног. Я чувствую, что проживаю каждую минуту, и держусь за нее. Мне бы хотелось удержать все это.

— Ты не можешь этого сделать. Когда живешь слишком неистово, минуты ускользают и оказывается, что все пропустил.

— Да, я это почувствовал.

— Сохраняй спокойствие, если можешь, не приходи в неистовство. Тогда ты гораздо сильнее будешь всем этим наслаждаться, особенно после.

— Что значит — «после»?

— Когда все это и то, что будет, останется позади.

— Не будь таким гадким, Джейк. Важно то, что есть сейчас. Я не хочу откидываться на спинку кресла и вызывать мертвые мечты. Воспоминания — какой ужас!

— Это самое лучшее время, — возразил он.

— Откуда ты знаешь?

— Знаю, вот и все, — ответил он.

— Это когда я буду старым, с лысой головой и болью в пояснице?

— Нет, это не имеет ничего общего с тем, что я сказал.

— Я тебя совсем не понимаю. У тебя полно теорий, которые не стыкуются с моими.

— Очень жаль, — улыбнулся он.

— Теперь ты снова смеешься. Ты ужасный человек, Джейк.

— Ничего не могу с собой поделать, когда смотрю на тебя: глаза горят, волосы дыбом — да ты просто сжигаешь себя своими потрясающими идеями.

— И как же я, по-твоему, должен жить? — нахмурился я.

— Да я же просто поддразниваю тебя. Я не прошу, чтобы ты стал другим.

— Тебе бы, верно, хотелось, чтобы у меня были удобные, устойчивые принципы, чтобы я никогда не горячился, а просто принимал жизнь такой, как она есть, вместо того чтобы кидаться ей навстречу.

— Это не так, Дик.

— Хотелось бы. Ты не успокоишься до тех пор, пока не увидишь меня в кресле на колесиках, безразличного ко всему, кроме утренней газеты. Ты будешь разочарован, Джейк: я не доживу до такого.

— Почему ты так думаешь?

— У меня что-то вроде предчувствия, я буду жить на полную катушку, а потом умру…

— Мы все так думаем! — сказал он.

— Нет, со мной так и будет.

— Ты мальчишка, Дик, и все твои мысли мальчишеские. Поверь мне, в один прекрасный день ты проснешься процветающим биржевым маклером, с брюшком, и не сможешь обойтись без утренней чашечки чая.

— И мне это будет по душе?

— Очень даже по душе, — рассмеялся он.

— Ничего на свете не может быть хуже, правда, Джейк?

— Может, конечно. Тебе еще очень повезет с этой чашечкой чая. Попробуй-ка голодать, ходить зимой раздетым, быть прикованным к постели болезнью без надежды на выздоровление.

— Но это очень серьезные вещи, Джейк, когда можно чертыхаться и страдать. А вот что я ненавижу, так это заурядность. Маленькие дни и маленькие ночи. Движение по маленькому кругу, сознание того, что ты ничего не значишь.

— Это вздор, Дик. Подумай о миллионах заурядных людей, которые создают мир. Они едят, и спят, и женятся, и рожают детей, и ходят на службу, и умирают.

— Я не хочу быть таким, — ответил я. — И мне наплевать на остальной мир.

— Ты принадлежишь к нему. И тебе придется с ним считаться.

— Во всяком случае, не сейчас, Джейк. Позволь мне пока плыть по течению.

— А какое я имею к этому отношение?

— Прямое. Ты прекрасно знаешь, что можешь вылепить из меня все, что пожелаешь.

— Это неправда, — медленно произнес он.

— Это правда. Если бы ты сказал: «Дик, тебе нужно писать», я ответил бы: «Да», — и, взяв лист бумаги и карандаш, сидел бы до тех пор, пока не написал бы что-нибудь стоящее, что-нибудь такое, что понравилось бы тебе.

— А что бы ты сделал потом?

— Я послал бы написанное моему отцу и спросил: «Ну, и как тебе это?» И если бы ему не понравилось, я бы рассмеялся, потому что твое мнение — единственное, что имеет значение.

— А ты возлагаешь на меня тяжелую ответственность, Дик.

— Не нужно было меня останавливать, когда я хотел броситься с моста, — сказал я.

— Я вижу. Итак, что бы ни случилось, виноват буду я, да?

— Конечно.

— Даже если ты станешь биржевым маклером?

— Особенно если я стану биржевым маклером.

Джейк засмеялся и отбросил сигарету.

— Пошли, Дик. Нужно поднажать, если мы хотим за два дня добраться до Отты.

— А зачем нам это?

— Нужно же куда-то прийти. — Он поднялся и смотрел на меня сверху, улыбаясь.

— Мне бы хотелось поболтаться здесь, ничего не делая, — возразил я.

— Я знаю. Лень родилась раньше тебя. Если ты еще побудешь в этих краях, то не станешь даже банковским клерком!

— Меня бы устроили острова в Южных морях, Джейк.

— Не сомневаюсь в этом. Спал бы весь день и пил всю ночь, кропал никчемные стихи и занимался любовью с туземными девушками под пальмой.

— Звучит заманчиво, — пробормотал я, жуя стебелек травы.

— Это потому, что я нарисовал красивую картинку. А на самом деле тебя изводили бы мухи и дождь, ты бы сидел, смертельно скучая, со стаканом плохого виски в руке и слушал бы сплетни о местном торговце.

— Я был бы разочарован?

— Конечно ты был бы разочарован. Ты всегда ожидаешь слишком многого.

— Ты ко мне слишком суров, Джейк.

— Вовсе нет.

— О, черт побери! Значит, нам надо поднажать, чтобы попасть в Отту, не так ли?

— Вот именно.

— Ты думаешь, это плохо — вот так плыть по течению? Значит, нам нужно сесть на поезд и отправиться в город, а мне наняться на работу. Так?

— Я думаю, тебе пора собраться, Дик.