— Действительно, это была бы почтённая роль, — сказала королева бледнея, не заботясь, что глаза дамы устремлены на неё. — Он ни в каком случае не доживёт до конца, — прибавила она тихим голосом.

— Лучше умереть за крест, чем жить или умереть ради любви к какой бы то ни было женщине, — сказала Анна Ош, и в нежном выражении, с каким она произнесла эти слова, слышалась пламенная вера.

Королева бросила на неё испытующий взгляд, спрашивая себя, в какой степени Анна Ош угадала её чувства к Жильберту.

— А какой девиз помещу я на щите? — спросила она, меняя разговор с целью избежать, что касалось её так близко.

— Крест, — ответила Анна. — Отчего не дать бы ему ваш собственный крест Аквитании?

Но королева её не слушала, а как бы во сне видела Жильберта, скакавшего на верную смерть с гурьбой храбрецов, попавших в ловушку страшных сельджуков, которые пронзили его белую грудь, так что он упал мёртвым на землю. Королева вздрогнула и как бы очнулась.

— Что вы говорили? — спросила она. — Я думала совершенно о другом.

— Я сказала, что ваше величество можете ему дать девизом крест аквитанский, — отвечала Анна Ош. Её спокойные чёрные глаза следили за королевой не с подозрением, но с глубоким женским сочувствием. Она также любила пламенно, и на восьмой день после свадьбы её муж отправился с другими рыцарями против мавров в южные горы, а его принесли домой через короткое время на щитах бездыханным трупом. Поэтому она взяла крест, не как другие дамы по легкомыслию, а искренно, желая найти смерть на поле битвы в надежде будущей жизни.

— Да, — сказала королева. — Он получит аквитанский крест. Найдите мне какого-нибудь рыцаря или оруженосца, который умел бы рисовать, и пошлите за англичанином.

— Государыня, — отвечала Анна Ош. — Я сама умею рисовать и с вашего позволения нарисую этот девиз на ваших глазах.

В те времена не было редкостью, чтобы французские дамы знали живопись лучше мужчин, и Элеонора с радостью приказала двум пажам принести ей щит Жильберта.

Но когда пришли пажи за щитом, то Альрик, лежавший в тени пред палаткой, жуя траву и мечтая об Англии, отказал им дать его. Он послал Дунстана спросить у Жильберта, как ему поступить.

Жильберт вышел сам на порог своей палатки и заговорил с молодыми людьми.

— Мы ничего не знаем, кроме того, что нам приказано принести щит королеве, — ответили они.

— Возьмите его и скажите от меня королеве, что я перед ней извиняюсь за старомодность моего щита с округлёнными наплечниками, так как он принадлежал ещё моему отцу. Вы прибавите, что она может его взять, но я не продам его и ничего не возьму взамен.

Оба пажа посмотрели на него со странным выражением, как бы сомневаясь, что он в здравом уме. Но когда они удалились, то паж, который нёс щит, сказал своему спутнику, что ради собственного интереса он предпочитает не исполнять поручения англичанина. Другой же стоял за то, что лучше сказать правду, потому что они могут призвать в качестве свидетелей слуг Жильберта.

— А если нас обвинят во лжи, мы будем избиты.

— Нас также побьют, если мы скажем что-нибудь неприятное для королевы, — возразил первый.

— Эта песенка отзывает палкой, — прибавил фыркнув другой.

И он расхохотался на свою шутку, но несколько нервно.

— Ты будешь говорить за нас, — заключил его спутник, — так как ты смелый.

Таким образом они пришли к королеве и положили к её ногам щит, не произнеся ни слова.

— Видели ли вы дворянина, которому принадлежит щит? — спросила Элеонора.

— Да, государыня, — ответили они быстро.

— Не сказал ли он вам что-нибудь? — спросила она. — Не даль ли вам поручения?

— Он сказал, государыня… — ответил один и внезапно остановился.

— Да, государыня, он сказал, чтобы мы попросили ваше величество…

Но смелость другого пажа исчезла, и он также замолчал.

— Что такое? — спросила Элеонора, нахмурив брови. — Говорите же!

— Если вам угодно, ваше величество, — сказал первый, — дворянин сказал, что это щит его отца.

— И он извиняется, что щит старомодный, — прибавил другой.

— И что он не хочет его продавать, — сказал в заключение первый, более смелый из двух.

Затем он попятился и его спутник тоже; они, казалось, пробовали спрятаться один позади другого, так как в глазах королевы блеснул гнев, а её губы грозно сжались над крепко стиснутыми блестящими зубами. Но через минуту она успокоилась, и, достав из своего кошеля деньги, она дала по золотой монете каждому пажу.

— Вы честные мальчики, что исполнили подобное поручение, — сказала она, — но если вы изменили его дорогой, то получите столько ударов, сколько в греческом пезете французских денье, а я сомневаюсь, чтобы кто-либо знал это.

— Мы говорим правду государыня, — сказали они в один голос, — и смиренно благодарим ваше величество.

Она отпустила их и долго задумчиво глядела на положенный к её ногам щит, в то время как Анна Ош ожидала в молчании. Глаза Элеоноры горели, а её руки были холодны и дрожали бы, но она их крепко сжимала.

— Эти слова не достойны рыцаря, — сказала она с горечью. Но Анна хранила молчание, и королева повернула глаза к ней. — Вы ничего не говорите? Разве вы находите это рыцарски? Не правда ли, с его стороны это дурно?

— Государыня, — ответила Анна Ош, — так как вы хотели заплатить ему за вашу жизнь, которую он спас, то естественно он думал, что вы хотите купить его доспехи.

Несколько времени она ничего не говорила, и доносившийся извне шёпот женских голосов, дружно болтавших и смеявшихся, раздавался среди молчания, как пение птиц на заре. Наконец королева заговорила, но сама с собою.

— Он имеет право, — сказала она с горечью, понурив голову и вздыхая. — Нарисуйте, Анна, на его щите золотой крест Аквитании на лазурном фоне за хранимую им верность.

Она встала и начала медленно ходить по палатке, кидая, время от времени взгляд на Анну. Придворная дама послала за красками и за маленькой жаровней с горящими углями, на которой помещался, покоясь на железном треугольнике, маленький медный горшочек, содержавший в себе растопленный воск, смешанный с камедью. Она нагрела кисточку в горячем воске и взяла дорогую синюю краску, которую наложила очень ловко во всю длину щита. Охлаждаясь, камедь сделала её твёрдой, а с помощью линейки и циркуля Анна разметила крест с его равными поперечниками, сплошь покрытыми цветами. Окончив, она покрыла крест небольшим количеством гуммиарабика, наложила толстый золотой лист, который нажала остроконечным стальным инструментом, сильно дыша на каждый только что положенный лист и сглаживая его заячьей лапкой. Когда все было раскрашено и высушено, она взяла кусок мягкой кожи, обвернула вокруг указательного пальца и тщательно положила на поверхность, чтобы снять излишний лист, оставшийся вне покрытой гуммиарабиком части. Она научилась этому искусству у итальянца, приехавшего в Ош, чтобы украсить часовню в доме её отца.

Долго сидела королева, прежде чем все было окончено, но её глаза следили за кистью и пальцами придворной дамы. Обе женщины не разговаривали.

— Прекрасный щит, — сказала Элеонора, когда была окончена работа. — Анна, должна ли я послать ему щит, или дворянин сам придёт за ним? Как поступили бы вы на моем месте?

— Государыня, я послала бы за англичанином, — ответила Анна. — Из рук вашего величества он не может отказаться от почести.

Элеонора не ответила, но через минуту она встала, обернулась и произнесла вполголоса точно про себя, проведя рукою по лбу.

— Пошлите за ним и оставьте меня одну, пока он не придёт, но останьтесь здесь, когда он придёт, — прибавила она.

Анна поклонилась и вышла. Старомодный громадный щит стоял на своём остроконечном крае, прислонённый к столу. Элеонора смотрела на него; теперь, когда она была одна, её черты лица выражали волнение, а глаза затуманились. Она приподняла щит обеими руками, удивляясь его тяжести, затем, отодвинув занавеску, поставила его на алтарь, отделённый от другой части палатки и образующий маленькую часовню, какие бывают во многих королевских апартаментах. Затем она встала на колени у налоя и сложила руки для молитвы.