— Я не одна, — возразила Элеонора.

В этот момент её нога скользнула, а рука сжала руку Жильберта. Он, считая Элеонору в опасности, обхватил её за талию и удержал. Так как он её слегка прижал к себе, то ощутил таинственное влияние этого могущественного соприкосновения.

— Я никогда не поскользнусь, — заметила Элеонора, желая объяснить своё движение.

— Нет, — отвечал Жильберт, — естественно нет…

И он продолжал крепко её прижимать. Она сделала лёгкий, неопределённый жест, выражавший её желание, чтобы он отпустил её, и сделала вид, как будто хочет своей свободной правой рукой отнять его руку от своей талии. Он почувствовал, как бесчисленное множество огневых искр пробежало у него с головы до ног, и он увидел сотни огоньков там, где был мрак.

— Оставьте меня, — сказала она тихо.

Сопровождая эти слова лёгким движением руки и тела, она как бы случайно склонила на секунду голову на грудь молодого человека.

Огонь в венах Жильберта сделался ещё жгучее, а огоньки перед глазами заблестели сильнее, и сознавая, что он делает нечто ужасное и в то же время бесконечно сладкое, он прикоснулся губами к тёмной материи, скрывавшей рыжеватые волосы королевы.

Но она, казалось, не замечала этого безумного поступка. Минуту спустя Элеонора, по-видимому, прислушивалась к какому-то шуму и быстро повернула голову, как бы услышав что-то.

Затем она сказала более тихим и тревожным голосом.

— Берегитесь! Кто-то есть…

Тогда рука Жильберта упала с её талии и он принял вид почтительно охраняющего её. Королева посмотрела ещё с минуту в темноту, затем продолжала путь.

— Ничего нет, — сказала она легкомысленным тоном.

— Я слышал пение людей, — возразил Жильберт.

— Я думаю, — ответила Элеонора с совершённым равнодушием, — что я тоже их слышала уже некоторое время.

Один голос, более высокий и звонкий, чем другие, выделялся по мере того, как приближались певцы, и вскоре все другие голоса соединялись в грубый хор, распевая бургундскую застольную песню. Близ границы деревни заблестели огни и беспорядочно задвигались по дороге, потому что те, которые их несли, шли шаткой походкой. Чтобы достичь монастыря, который составлял главную квартиру дворца, королеве и Жильберту пришлось пройти с сотню метров. Молодой человек сразу увидел, что им невозможно достичь его и обогнуть прежде, чем встретят толпу пьяниц.

— Лучше взять другую дорогу, — предложил он, замедляя свои шаги.

Но королева продолжала спокойно идти, не отвечая. Очевидно она намеревалась заставить этих людей дать ей дорогу, так как шла по средине её. Но Жильберт привлёк её тихонько в сторону, и она позволила довести себя до двери, находившейся на две ступеньки выше дороги и наполовину прикрытой падавшей тенью балкона. Они остановились там и ожидали. Густая толпа конюхов, стрелков из лука и вооружённых людей двигалась вдоль крутой дороги. Толстый человек в неопрятном темно-красном кафтане и рыжеватых, пыльных панталонах, в лёгких сапогах, голенища которых падали складками вокруг его лодыжек, шёл пошатываясь впереди. Его лицо пылало от вина, маленькие красные глаза едва светились из-под опухших век, и пока он горланил свою песню с широко раскрытым ртом, можно было бросить яблоко между его волчьими зубами. Он нёс в правой руке глиняный кувшин, в котором осталось ещё немного вина, а левой размахивал знаменем, состоявшим из большого красного креста, пришитого к полотну, приделанному к одной из тех длинных хворостин, какими дети загоняют гусей. Наполовину приплясывая, наполовину шатаясь на каждом шагу, он приближался, сопровождаемый дюжиной спутников потоньше, чем он сам, но таких же пьяных. У всех были надеты на груди кресты, полученные днём. Позади них толпа делалась многочисленнее и плотнее — они шли шатаясь, задевая друг друга и завывая припев песни. Время от времени предводитель, размахивая знаменем и кувшином с вином, посылал целый дождь красных капель в лица спутников. Некоторые из них смеялись, ругались, вопили проклятия, раздававшиеся громко в этой адской суматохе. Но из этой пьяной толпы выделялся один голос, оглушительнее, выше и чище других. Он принадлежал одному из тех, которые созданы предводительствовать приступами и сражениями. В надлежащем тоне и не обращая внимания на пение других, он пел Magnificat. Выдержанное дыхание и металлический тембр придавали голосу необыкновенную силу, и когда толпа приблизилась, Жильберт заметил среди огней и факелов исхудалое, бледное лицо человека высокого роста, с полузакрытыми глазами, на губах которого был отпечаток страданий. Его лицо, голос и взгляд обнаруживали человека, который даже в безумии пьянства оставался горячим фанатиком.

Элеонора отодвинулась, насколько могла, в амбразуру двери, оскорблённая в своей гордости королевы и чувствовавшая отвращение, как женщина, при виде этой толпы пьяниц. Жильберт стоял около неё выпрямившись, как бы готовясь защищаться против осквернения святыни и против святотатства его самых священных идей. Он знал, что подобные люди, прежде чем добраться до Иерусалима, будут часто бесчинствовать и совершенно нелепо ожидать от них чего-нибудь доброго. Но в то же время он дал себе отчёт, что ещё немного отвращения, и в нем возбудился бы ужас от всего, что он видел. В продолжение минуты он совершенно забыл о присутствии королевы и закрыл глаза, чтобы не видеть более происходившего.

Лёгкое гневное восклицание королевы, вызванное не болью и не боязнью, привело его в себя. Человек подозрительной наружности, с головой, покрытой рыжими волосами, отделился от толпы и встал, пошатываясь, против королевы. Он старался раскрыть её плащ с целью увидеть её лицо. Он, казалось, не заметил Жильберта, и в его пьяных глазах выражалось нехорошее чувство. Королева отодвинулась, кутаясь в свой плащ и капюшон, но вопившая толпа, подвигаясь вперёд, почти опрокинула человека на королеву. Жильберт схватил его за шею и, сорвав с его плеча крест, нанёс ему в лицо такой удар кулаком, что на всю жизнь сплющил ему лицо. Затем он бросил избитого и потерявшего чувства негодяя в толпу пьяниц, как островитяне бросают труп лошади с высоты утёса в море.

В одно мгновение смятение и суматоха увеличились в десять раз более, чем прежде. В то время, как некоторые продолжали идти, все ещё горланя вакхический припев, остальные наталкивались на тело их товарища, распростёртого поперёк дороги. Два человека были опрокинуты его падением и оставались лежать, оглушённые падением. Другие возвратились назад, чтобы узнать причину сумятицы. Многие вывихнули себе ноги, получили раны и ожоги от своих факелов. Все были разъярёнными от вина. Перед глазами Элеоноры находилась целая волнующаяся масса презренных человеческих существ, одурманенных пьянством, обезумевших от ярости против неизвестного препятствия, заставившего их упасть. Элеонора прижалась к Жильберту и уцепилась за него.

— Мы не можем здесь оставаться, — сказала она. — Не надо, чтобы меня узнали эти грубияны.

— Тогда стойте между мной и стеной, — сказал он авторитетным тоном.

С мечом в руке он спустился с двух ступенек на улицу и должен был пробивать себе путь между домами и толпой. Сначала это было нелегко. Один человек грубо бросился на него, чтобы остановить, но он его оттолкнул; другой вынул кинжал, но Жильберт ударил его в висок и в рот и так прижал остриём, что он упал замертво.

Тогда пьяницы испугались и не стали сопротивляться. Но многие заметили при свете факелов, что закутанная в капюшон женщина проскользнула вдоль стены, возле смелого спутника. Были пущены в ход гнусные шутки, сопровождаемые гиканьем и кошачьим мяуканьем, которые настолько возмутили гордого норманна, что он покушался остановиться и встать с обнажённым мечом лицом к лицу с этими негодяями и отмстить за оскорбление. Но Жильберт вовремя вспомнил, что может быть убитым и оставить Элеонору на произвол этих негодяев, которые не захотят поверить, что она королева. Он сдержался и продолжал решительно подвигаться вдоль стены, грубо отталкивая своих противников, ударяя их, оглушая и беспощадно опрокидывая, но никого не убивая.