— А король, ваш супруг? — спросил суровым тоном Бернар.

Элеонора принялась смеяться несколько жестоким и презрительным смехом, как смеются над дурно понятым приказанием, как смеётся человек, потребовавший у своего слуги меч и получивший вместо него перо.

— Король? — воскликнула она улыбаясь. — Король! Неужели вы, обладающий достаточно большим умом, столь бедны здравым смыслом, что предполагаете его способным предводительствовать людьми и победить? Король — не предводитель воинов. Ах! Я предпочитаю видеть его раскачивающим кадильницей, следуя за ритмом ваших молитв, и распростёртым своим плоским лицом на ступенях алтаря, освящённых вашими шагами!

Королева смеялась, так как была в таком настроении, когда не уважают ни Бога, ни святых, ни человека. Бернар сначала принял суровый вид, но затем казался уязвлённым; наконец его взор наполнился состраданием. Он указал Элеоноре на сиденье у окна, около стола, а сам сел на своей резной скамье. Элеонора, заняв место, положила локти на стол, соединила свои красивые руки и подпёрла ими щеку, раздумывая, о чем она будет говорить. Идя к аббату, она не имела никакого определённого плана, но всегда любила разговаривать с ним, когда он был свободен, и забавлялась выражавшимся на его лице неожиданным удивлением, которого он не умел скрывать, когда её смелые слова оскорбляли его деликатную впечатлительность.

Это чрезвычайно сильное побуждение к юному и ребяческому равнодушию относительно последствий составляло корень её характера.

— Вы дурно судите о вашем муже, — сказал аббат, нервно и рассеянно постукивая по столу концами своих белых пальцев. — Те, кто не имеет другого правила, как только собственную волю, слишком поспешны в приговоре над теми, которые передаются воле Божьей.

— Если вы считаете короля орудием Божественного Провидения, — ответила Элеонора со злой усмешкой, — то нечего и говорить. Провидение, например, было разгневано на жителей Витри и выбрало короля Франции выразителем своего гнева. Король, как всегда повинующийся, поджёг церковь, истребил множество священников и около двухсот невинных, молившихся там. Это превосходно! Провидение успокоилось…

— Замолчите, государыня! — воскликнул Бернар, подымая свою худую руку умоляющим жестом. — Это была работа дьявола.

— Вы сказали мне, что я осуждаю кого-то, кто исполняет волю неба? — спросила она.

— Отправляясь в крестовый поход, он исполняет волю неба.

— Тогда мой муж работает для двух сторон: сегодня он служит Богу, а завтра он будет служить дьяволу, — заметила Элеонора, подняв свои тонко очерченные брови. — Разве нас не учит притча, что бывает с людьми, которые служат двум господам?

— Она применима к тем, которые пробуют служить им в одно время, — ответил аббат, перенося презрительный взгляд королевы со смелым спокойствием человека, уверенного в своём могуществе. — Вы знаете так же хорошо, как и я, что король дал клятву вести крестовый поход, как покаяние за то, что он сделал в Витри.

— Тогда это торг, вроде того, против которого вы проповедовали сегодня, — сказала она.

Королева ещё улыбнулась, но менее презрительно, так как считала свои аргументы столь же сильными, как и Бернара.

— Очень легко сражаться на словах, — сказал Бернар, — другое дело рассуждать, и совершенно иное дело убедить своих слушателей.

— Я не желаю в чем бы то ни было вас убеждать, — ответила Элеонора с коротким смехом. — Я предпочитаю, чтобы меня убедили.

Она посмотрела на него с минуту, затем повернула голову, все ещё смеясь с видом недовольства и скуки.

— Так вы без всякого убеждения только что взяли из моих рук крест? — спросил печальным тоном Бернар.

— Я это сделала в надежде добиться убеждения, — ответила Элеонора.

Бернар понял. Перед ним предстала проблема, величайшая из всех, которую язычество легко и ясно разрешило, но с которой безуспешно боролось христианство в тесных границах и лицом к лицу с постоянной большой опасностью. Эта задача — обращение к смирению великих, высоких и живых натур, честных и уверенных в себе.

Легко убедить калек, что мир находится в добродетели: больные и слабые скоро убеждаются, что вселенная — соблазнительная иллюзия сатаны, в которой нет доли для чистых и совершённых душой, но иное дело — трудное и великое — убедить сильного человека, что он грешит именно вследствие своей силы, и доказать женщине, что страсть — ничто в сравнении с небом. Лёгкое прикосновение любящей руки затемняет величие Божье в человеческом сердце.

Бернар видел перед собой олицетворение силы, молодости и красоты той, от которой должна была произойти целая линия королей, и которая блистала всеми качествами, добродетелями и недостатками детей, родившихся от неё: Ричарда Львиное Сердце, эгоистичного, безжалостного Иоанна, корыстолюбивого Эдуарда II и справедливого и мудрого Генриха III. Доброта одного, деспотизм другого, страсти всех в лице одного — все это протекало в крови молодой, сильной королевской расы.

— Вы не желаете убеждать других, но быть убеждённой, — сказал Бернар, — однако не в вашей природе склоняться перед чужим убеждением. Чего вы желаете от меня? Я могу проповедовать тем, кто хочет меня слушать, а не тем, кто приходит наблюдать меня и улыбаться на то, что я скажу, как будто я комедиант ярмарочного балагана. Зачем вы пришли сегодня сюда? Могу ли я дать вам веру, помазав бальзамом ваши ослепшие глаза? Могу ли я дать вам пояс целомудрия для сохранения добродетели, которой у вас нет? Могу ли я обещать Богу ваше раскаяние, когда вы улыбаетесь вашему будущему любовнику? Зачем вы пришли ко мне?

— Если бы я предполагала, что у вас есть досуг и место в церкви только для совершённых христиан, то не пришла бы к вам.

Она откинулась на скамью возле окна и сложила руки. Тонкая материя её плаща сложилась в прямые, строгие складки, представлявшие живой контраст с сиявшей красотой её лица. Шелковистые, прекрасно изогнутые брови придавали её глубокому взгляду жестокость, а губы были твёрды, как выточенный коралл.

Бернар снова посмотрел на неё долго и внимательно. Он понял, что все, перечувствованное ею в этот день, причинило ей тайное разочарование, и она пришла к нему, чтобы испытать умственное волнение, а не добиваться какого-либо утешения. Для него, отягчённого возвышенными идеями, внушёнными его миссией, было что-то неприятное в суетности этой женщины, или, вернее, в её цинизме. Для него крест означал страсти Христа, пролитие крови Христа — искупление человеческого рода. Для неё это был знак, украшение, предлог для пышного путешествия к святым местам с прекрасными дамами, которые изнеженно проживали бы в шёлковых палатках и носили бы великолепные наряды согласно капризной моде. Контраст был слишком силён и слишком тягостен. Элеонора и её придворные дамы с их капризами и фантазиями были бы безусловно не на месте в армии среди мужчин, преданных вере и сражающихся ради возвышенного принципа, ради победы одной расы над другой и ради всего, что религия сделала святым в самых святых местах.

Это было слишком. Глубоко разочарованный и опечаленный Бернар понурил голову и несколько приподнял руки, как бы желая покончить борьбу; потом он уронил их на колени с видом покорённого.

Увидя кажущееся отчаяние Бернара, Элеонора ощутила порочное чувство победы, то чувство, которое возмещает школьников за их невообразимые усилия досадить своему учителю, когда наконец им удавалось его оскорбить. В сущности это был пустяк, ребяческое желание раздражить и раздразнить монаха, так как прежде всего она была молода и весела, а окружавшие обязывали её снова приняться за веселье.

— Не следует относиться серьёзно ко всему, что я говорю, — заметила она внезапно со смехом, оскорбившим нервы монаха.

Он отвернулся, как будто ему было неприятно видеть лицо Элеоноры.

— Вышучивайте жизнь, — сказал он, — если хотите, вышучивайте смерть, если вы достаточно храбры, но, по крайней мере, будьте серьёзны в этом великом деле. Если вы решились следовать за королём с вашими дамами, тогда отправляйтесь с намерением делать добро, перевязывать раны сражающихся, ухаживать за больными, подкреплять слабых и подстрекать трусов вашим присутствием.