— А чего такого? Обычное дело. Чем еще заниматься в темноте? Ты не ранена?
— Нет, только испугана до полусмерти.
— Жаль, Лучше было бы, если бы ему пришлось на руках нести тебя сквозь бурю и ветер до самого госпиталя, а потом я бы вышла к нему и сказала, слишком поздно, она умирает от потери крови, у нее редкая группа, пятая, такой вообще на свете нет, и в госпитале все запасы кончились, а он скажет, какая удача, у меня именно такая группа, и ты очнешься и увидишь его бледное лицо, потому что он будет без сознания, отдав тебе почти всю свою кровь, и ты поцелуешь его и заплачешь…
— ЛУСИЯ!!!
— Ох, прости. Я так люблю романтические истории. Ладно, меня зовут. Не хулиганьте. Я позвоню попозже, узнаю, до чего вы дошли…
— Пока, озабоченная. Я люблю тебя.
— Не отвлекайся. Я тебя тоже. Пока.
Наступила тишина. Потом Морин осторожно спросила:
— Дон… ты боишься?
— Нет. Не особенно.
— Но почему? Это ведь очень опасно.
— Да, но у меня есть ощущение, что все кончится хорошо. Глупо, да? Я привык доверять своим инстинктам. Рассудок не всегда лучший советчик.
— А ты когда-нибудь был ранен по-настоящему?
Пауза. Странная, тяжелая пауза.
— Да.
— Когда это случилось?
— Когда… умерла моя жена, Вероника.
Морин похолодела. Голос Дона звучал совершенно безжизненно. Она торопливо вцепилась в его руку.
— Прости! Я не должна была спрашивать.
— Ничего. Я тебе расскажу.
— Ты не должен этого делать, если не хочешь…
— Я должен. Иначе я никогда не стану свободным. Я должен… Мы гуляли в горах. Вероника была на пятом месяце беременности, но гулять любила до ужаса. Всегда была спортивной… Мы поднялись на подъемнике. Обычная туристская тропа, ничего опасного. Она стояла и смотрела на горизонт. Солнце светило, а на горизонте собирались тучи. Она сказала, посмотри, как красиво… Я смотрел на нее и думал, что никогда еще не был так счастлив. Моя жена, мой ребенок и я. Втроем. Навсегда вместе…
Морин почти не дышала, только гладила Дона по плечу.
— Я очень хорошо помню те, последние секунды. Я был так счастлив… Вероника засмеялась и повернулась ко мне. Волосы развевались по ветру. Она протянула руки ко мне, сказала что-то про чудесный день. А через минуту ее не стало. Камешек сорвался из-под ноги, она оступилась и упала. Там была расщелина. Большой камень. Она сломала шею. Умерла мгновенно.
— Дон…
— Я стоял на коленях и звал ее, а она была мертва. Я этого не понимал. Не мог понять. А когда понял, покатился по земле. Я был как зверь. Бился о камни и не хотел больше жить…
Они сидели, прижавшись друг к другу, в полной темноте и молчали. Морин беззвучно плакала, вспоминая тот день, когда ее вызвали в госпиталь на опознание Гаэтано. Странно, тогда она не плакала. Наверное, потому, что просто не понимала, что такое смерть.
— У тебя щеки мокрые. Ты плачешь?
— Плачу. Рассказывай дальше. Анжи говорила, ты потом уехал…
— Я убежал. Продал дом, продал все, сжег все фотографии, Анжи и мама спрятали только ту, свадебную. Я не мог остаться. Не мог спать. Я закрывал глаза и видел ее лицо. Удивленное, счастливое и безмятежное. Понимаешь, она ведь даже не успела понять, что умирает. Мгновенная смерть. Благословение. Если бы не ребенок… Он прожил еще два часа после смерти матери. Вот этот ужас я вообще не мог вспоминать.
Я бежал от самого себя. По всему свету, точно все гончие ада гнались за мной. Я пил, курил опиум, шлялся по злачным местам. Платил за любовь самым жутким проституткам Азии и Южной Америки. Строил в джунглях, пустынях, в непроходимых и самых диких местах. Старался работать часов по двадцать, чтобы просто упасть и провалиться на пару часов в небытие. Только чтобы не видеть снов…
Морин шмыгнула носом, вытерла глаза ладонью.
— Я довел себя до безумия, до настоящего сумасшествия. Тогда парни со стройки силком погрузили меня в вертолет и перевезли в какой-то госпиталь в Южном Китае. Там меня вылечили.
— Долго лечили?
— Не очень. Китайцы не жалуют лекарства и больничный режим. Они верят, что человек может исцелиться только сам. Мне к тому же помог один человек.
— Китаец?
— Монах из Шаолиня. Он ничего не делал. Просто был рядом.
— Тебе стало легче?
— Я перестал видеть кошмары. Почти. Зажил относительно нормальной жизнью. Смог найти силы и вернуться домой. Только на время, но все же вернуться.
— Дон… Спасибо, что рассказал.
— Все это случилось уже очень давно. В другой жизни.
— Все равно. Некоторые воспоминания не слабеют с годами.
— Да. Но мы не должны давать им одержать верх над настоящим. Надо жить. Сегодня. Сейчас. И знать, что завтра будет новый день.
Она тихо рассмеялась.
— Сегодня и сейчас мы сидим в погребе и ждем окончания грозы.
— А гроза-то кончилась. Послушай.
Они прислушались. Действительно, снаружи было тихо.
Они выбрались из подвала и осторожно выглянули на крыльцо. Всюду валялись поломанные ветки, цветник Сюзи погиб безвозвратно, ограда была здорово покорежена, а на самом крыльце валялось то, что раньше было телевизионной, антенной.
В эту ночь Дон любил Морин особенно страстно и яростно. Выныривая из океана страсти, она с ужасом думала, что это из-за воспоминаний о Веронике, но тут же гнала от себя эту мысль и вновь погружалась и любовь.
Потом она просто лежала рядом, смотрела на его спокойное, умиротворенное лицо и думала о том, что любит его. Любит до смерти, до одури, до потери пульса…
Под утро она выскользнула из-под одеяла, пошла на кухню, напилась холодной воды и несколько минут плакала, глядя в окно, Потом вернулась, скользнула под одеяло. Дон пошевелился во сне и сонно пробормотал;
— Мори…
— Я здесь. Спи.
— Хорошо…
Он сказал «Мори». Не «Вероника».
Уезжай с ним. В Боливию, в Китай, на Луну, все равно куда. Любовь — всегда риск. Всегда жертва. Всегда! Только это жертва, которую приятно приносить. Отдавать лучше, чем брать. Поезжай с ним. Ты уже не сможешь без него.
С этими мыслями она заснула, а когда проснулась, Дона рядом с ней не было. За окном шел дождь, мелкий, нудный, бесконечный. В доме стояла тишина.
Морин спустилась вниз, когда входная дверь открылась. Дон был спокоен. Молча снял дождевик, повесил на вешалку, разулся. Улыбнулся Морин и легко произнес:
— Все. Привет домику. Его больше нет.
— Дон!
Она опрометью кинулась прочь из дома, Дон последовал за ней. Он догнал ее только у самого дома. Бывшего дома. Торнадо разрушил все до основания. Морин стояла, кусая стиснутые кулаки, по лицу текли слезы.
— Дон! Это ужасно! О, Дон!
— Не реви. Не стоит рыдать над деревяшками.
— Это не деревяшки. Это твой дом. Нет! Это не просто дом…
Он взял ее за руку и увел. Они шли домой сквозь дождь, по грязи, крепко держась за руки. У самой двери Морин остановилась, заложила руки за спину и тихо, но твердо произнесла:
— Я хочу с тобой.
— Что?
— Я поеду с тобой в Боливию, если ты все еще этого хочешь, конечно. Я смогу учиться и там. Или не буду учиться вообще. Я буду ходить босиком, счастливая и беременная. Я хочу от тебя ребенка. Я хочу быть с тобой всегда!
— Морин!
Она зажмурилась. Дон О'Брайен не хочет ее. Он никогда не думал, что она может согласиться. Он просто шутил.
— Морин, тебе не надо никуда ехать…
— Не надо. Не говори ничего. Я сейчас умру…
— Тебе не надо никуда ехать, потому что я сам никуда не еду.
— Что?
— Я остаюсь здесь.
— Ты отказался от работы?
— Они найдут еще кого-нибудь. Не проблема. В Аргентине тоже много строек.
— Ты построишь еще один дом?
— Нет, малыш. Дом свое дело сделал. Он построил меня. Вернул к жизни. Вместе с тобой. Теперь у меня не будет времени. Все-таки семья…
— Дон!
— Дили-дили-дон! Выйдешь за меня, шотландская ведьма?
— Ирландец, ты зовешь меня замуж?
— О да, дева с волосами цвета ночи и глазами цвета моря, жестокая дева с теплой кожей и гордым сердцем, дщерь Скона и Твида, леди меловых скал и владычица моего сердца.
