Ожье не доводилось прежде замечать за собой склонности к религиозному мистицизму и излишней впечатлительности, однако до определенного момента, он точно так же не мог представить даже сколько оттенков может иметь боль. Оказывается, она может быть едкой, как идущая горлом желчь, чтобы смениться тупой и ноющей, как неудачно сросшаяся кость на сырую погоду. Может стать всплеском пламени, чтобы выжечь все, до чего смогла дотянуться… Гноящейся воспаленной раной, исподволь разъедающей плоть и отравляющей кровь прокаженного, чтобы в какой-то момент обернуться тупым ножом безумного хирурга, кромсающего на живую. Боль неизлечимо больного, который ждет смерти как избавления, но малодушно цепляется за жизнь, не желая смиряться с тем, что ты ничем не отличаешься от прочих, а чудес давно не бывает…
За те дни распятия бессилием и собственной никчемностью, что протянулись от "Он жив!" Фейрана, до исступленного "Вон!" измученной Хедвы, Ожье понял по крайней мере одну банальнейшую истину: иногда жить гораздо труднее, чем умереть.
Если бы он мог себе позволить предать еще и других людей, которые тоже определенным образом от него зависели, ту самую семью, за которую тоже бесшабашно взвалил на себя ответственность, наплевать на собственных детей, только ради появления которых и женился, и которые уж точно не причем во всей этой истории, мог бы позволить себе струсить окончательно и сдаться, решив для себя, что лучше погост, чем ноша вины без права на помилование… Задавился бы однажды утром на каком-нибудь шпагате, вернувшись в контору из скромного домика в предместьях, ставшего вместилищем скорбей. Но увы, к его великому сожалению, такой роскоши как самоубийство, мужчина себе позволить не мог, хотя бы просто потому, что не заслужил поблажек! Их и так было достаточно.
А заслужил он это тоскливое изматывающее ожидание, не смея уже даже возмутиться, и настоять на том, чтобы видеть того, для кого все пресловутое "добро" обернулось таким злом, что не пожелаешь и врагу, если хочешь спать спокойно, и вовек не расплатишься!
Грие ничуть не удивился, когда на пороге его кабинета, пробуждая нелепое чувство "дежавю" возник Айсен, осуждающе передернув плечами при виде удобно стоявшей на столе прямо под рукой початой бутылки.
"А вот и нет, мой карающий серафим! - с горечью усмехнулся про себя мужчина, встречая взглядом торжествующе сияющую ангельски чистую синеву его глаз. - Ты тоже можешь ошибаться!"
Он не был пьян. Вообще не понимал, зачем открыл этот коньяк, потому что подобный способ забыться уже давно не приносил облегчения, и тратить понапрасну благородный напиток было глупо. Ожье молча ждал вердикта, потому что Айсен после всего происшедшего не пришел бы просто так, поболтать о старых деньках.
"Ну же, вестник-архангел, скажи мне! Какая я тварь и дрянь, потому что все остальное уже было сказано до тебя тем, кто сейчас солгать и притвориться не может…
Об одном прошу: не щади!"
Айсен не спешил начинать разговор, как никогда внимательно и глубоко всматриваясь в давнего знакомого, и Ожье не выдержал первым, спрашивая о единственно главном:
- Как он?
- Лучше, - серьезно отозвался молодой человек, успокоив немного его тревоги своей искренней тихой улыбкой. - Правда, лучше! Равиль в сознании и вполне ясном, даже начал нам отвечать. Новых приступов не было, хотя… Фейран опасается, что пусть и не такие сильные, но… они будут преследовать его еще долго.
Если не всю жизнь, и это не пустые домыслы, - закончил про себя Айсен, умолчав до поры о еще одной немаловажной детали.
- Я понял, - глухо прервал его мужчина, сделав нетерпеливый жест рукой, отчего бутылка упала на пол, но поднять ее никто не поторопился, и густо-янтарная жидкость постепенно окрашивала половицы. - Я больше не приду и его не потревожу!
- Я уверен, что это временно, - помолчав, неожиданно мягко заговорил молодой человек. - Ему нужно набраться сил и немного придти в себя. К тому же, Фейран говорил, что у Равиля ослаблено сердце, и его действительно нельзя ничем волновать…
Ожье только скрипнул зубами, отчетливо расслышав, что именно стояло за сдержанной осторожностью Айсена: за его беспечальное существование рыжий лисенок заплатил тем, что вовсе не имеет никакой цены, а счет все рос! Равиль никогда уже не будет прежним, и это касается не только его душевных ран, но и обычного телесного здоровья.
- Если ты тоже пришел просить меня больше не появляться рядом с ним, то я уже сказал: в этом нет нужды, - тяжело проговаривая каждое слово, безжизненным тоном сказал мужчина. - Я ничем больше его не побеспокою!
Айсен задумчиво покачал головой:
- Вы ошибаетесь! И до целей моего визита, и во всем остальном. Какое право я имел бы что-то требовать от вас и лезть с советами…
«Право? Да самое простое - ты свою любовь сберег, мальчик, никому пальцем тронуть не дал! Да и лекарь твой… не знатен, не богач, по большому счету ничего, кроме скальпеля да пробирок за душой нет, а протяни кто к его любимому руки - отгрыз бы и не церемонился! Есть чему поучиться, да поздно. Задним-то умом все умны…»
Между тем молодой человек все так же мягко продолжал:
- Вы ведь любите его! Это бросается в глаза. И неужели после того, что произошло, что мы все слышали в той или иной степени, - нужны еще какие-либо подтверждения, что Равиль любит вас! Или, - это было нелегко допустить, - вы еще продолжаете его за что-то винить? Но любой человек может совершить ошибку, тем более решив, что в его жизни надежды уже быть не может!
Ожье вздрогнул от его укоризненного вопроса и вскочил, заметавшись по кабинету.
- Боже упаси!!! - мужчина остановился, навалившись на подоконник, и глухо уронил, - Но как видишь, одной великой любви не всегда бывает довольно… А чудеса только подтверждают, что избранных не так уж много!
Айсен вначале изумленно приподнял брови, а затем нахмурился:
- Забавно! Даже смешно, если бы не было так страшно! Почти слово в слово тоже самое мне сказал Равиль в тот вечер в ратуше…
Ожье содрогнулся и резко развернулся, впившись в него глазами.
- Я повторюсь, что не имею права судить и навязывать решения, - Айсен пожал плечами. - В конце концов у вас семья и дети… А Равилю сейчас нужна вся любовь, целиком, а не половинка с визитами вежливости или четвертинка из красивых обещаний. Однако ставить перед выбором - семья или он - было бы верхом самонадеянности: есть вопросы, которые человек решает за себя только сам. Я пришел лишь за тем, чтобы сказать, что вас с Равилем связывает слишком многое, чтобы это получилось легко переступить или вычеркнуть! И я уверен только в одном: когда Равиль достаточно окрепнет, вам необходимо будет встретиться с ним и объясниться!
Молодой человек помолчал, подбирая слова, и затрудняясь высказать одну из главных проблем. Ожье его не торопил.
- Конечно, у Равиля тоже теперь есть семья, которым он дорог, а это многое значит, - медленно проговорил Айсен, словно бы нащупывая путь, - но помочь друг другу перейти эту реку, чем бы не закончилось все в итоге, - можете только вы двое! Тем более… - он впервые отвел глаза, - когда я сказал, что Равиль в ясном сознании, это значит, что он понимает, что происходит вокруг, не путает день с ночью, и не мечется в кошмарах, принимая их за явь! Но Равиль ничего о себе не помнит.
Несколько минут мужчина просто смотрел на Айсена, как будто тот вдруг заговорил на языке бедуинов и он силился понять его слова… А потом, прикрыв глаза, в изнеможении сполз в кресло.
- Господи…
- Это не безумие! - быстро заговорил молодой человек. - Он не превратился в растение с простейшими позывами! Фейран считает, что дело в том, что Равиль не хочет помнить о своей боли, и теперь я тоже вижу, что он прав! Он сам закрывает от себя свою память, но она сторицей возвращается в этих проклятых припадках, и если отвернуться от язвы, делая вид, что ее не существует - болезнь от этого не исчезнет! - Айсен уже стоял, опираясь на стол между ними. - Чтобы выздороветь и начать новую жизнь, ему НУЖНО будет прежде встретиться лицом к лицу со старой! Принять и переступить ее! И мне почему-то кажется, что вы - самый первый человек, который может ему в этом помочь…
