Расторопный малый, превзошедший в молчаливой надежности крепостные стены, вернулся быстро, - его господин едва успел переодеться, - итак же без слов отдал аккуратно сложенный лист, слегка замаранный чем-то бурым в уголке.
Ожье вопросительно приподнял бровь, принимая бумагу в некоторой растерянности, но доверенный слуга промолчал не столько по своему обыкновению, сколько потому что не знал как объяснить и передать взгляд и выражение лица, с которым усталый молодой человек с яркими синими глазами посреди забрызганной кровью комнатки сунул ему в руки этот лист, в ответ на осторожное пояснение, что мэтр Грие просил узнать о Рыжем Поле.
- Скажи своему хозяину, что «Поль» - умер нынче ночью! - звенящим от напряжения, гнева и боли голосом бросил парень, швыряя листок, который читал, под ноги Реми. - А это - отнеси ему, на случай вдруг он потерял свой!
И вот теперь Ожье действительно оставалось только читать ровные четкие строчки, выведенные недрогнувшей рукой Равиля:
«Я, Поль прозванный Ринардо, рожденный от неизвестных родителей в **** году от Рождества Христова, искренне раскаиваюсь перед Богом и людьми и сим подтверждаю…
…о чем наложены были железом знаки вора, распутника и бродяги, коие неправедно свел, вытравив огнем тако же, дабы люд вводить в заблуждение и далее».
В числе прочих прегрешений следовала строчка: «…по своему почину вступил в грешную содомскую связь с купцом Грие из города Тулузы, коего склонил к тому и предавался плотскому греху»…
Господи, лисеныш ты мой маленький, как же ему удалось эту дрянь из тебя выбить?!!
Глупейший вопрос! Ага, позакатывай глаза теперь, позаламывай руки, попричитай напоследок - «малыш, что же этот мерзавец с тобой сделал…» Лживыми слезами еще облейся с ног до головы!
Почему лживыми? Да потому что нечего переспрашивать о том, на что тебе уже давно прямо ответили! Глумливое замечание Таша - «…сладко было смотреть, как он своей гордостью подтирается, лишь бы у его драгоценного любимого Ожье…» - гудело набатом, эхом раскалывая голову на тусклые, мертво хрустевшие черепки, а следом звенел срывающийся голос Равиля: «… если бы не это, обвинения к вам были бы более серьезными! Ксавьер мог обвинить вас в укрывательстве евреев и донести инквизиции… Не смейтесь! Вы же сами рассказывали мне, что это за система!…»
Да уж, в самое время смеяться над собственной слепотой до колик, вопрошая горестно «что ж ты не пришел ко мне, маленький, не рассказал сразу…» Вот только он приходил. И говорил, и не он один говорил. Но куда приятнее было тешить уязвленное самолюбие и гордыню, продолжая тщательно, - как привык, - заботиться о семейном капитале и подсчитывая прибыль… Вот и живи теперь, зная, что твое благополучие оплачено по самому высшему тарифу!
Болью и жизнью того, кого кажется мечталось на руках носить, лелеять и оберегать… Только получилось почему-то так, что это не богатый и влиятельный мэтр Грие защитил одинокого бесприютного мальчишку, а несчастный мальчик в буквальном смысле прикрывал собой его и его семью.
«Это из- за вас он стал подстилкой…» -мужчина уронил невыносимо тяжелую голову на руки, всей кожей чувствуя присохшую к ним кровь. Ту самую, которая покрывала пальцы хирурга, пытавшегося зашить глубокие раны на тонких предплечьях, которая превращала любимое лицо в жуткую, отстраненно-далекую посмертную маску, и словно мазком огромной кисти кричала в глаза о том, где именно тот вытерпел последнее избиение, и куда отполз, чтобы окончательно рассчитаться со всеми мнимыми долгами самым надежным способом.
И уже не важно, какую мерзость удалось измыслить Ташу из еврейского имени Равиля, хотя всего день тому назад Медад Луцато лично - осторожно пытался выспросить у мэтра Грие не только о любезном родственничке по жене, что было вполне понятно, учитывая драку между ними за деньги покойного Гримо, но и о его ближайшем окружении…
Что наводило на определенные мысли, если вспомнить обмолвку Ксавьера о Равиле и евреях на злополучном приеме. Недоумевая почему когда-то попросту отмахнулся и забыл предупреждение Като, в глубине души с присущей мужчинам самоуверенностью списав его на обычную женскую чувствительность, которой как оказалось в его супруге не было и в помине, - дети не в счет, - теперь Ожье не сомневался, что в Италии Таш, используя Равиля, провернул или даже просто пытался провернуть еще какую-то сомнительную комбинацию.
Только никакого значения это уже не могло иметь по одной простой причине: потому что маленький лисенок как умел, как мог, - защищал ТЕБЯ!!! Твою семью, которой ты все- таки дорожил больше…
Семью, - захотелось напиться до беспамятства и больше никогда не возвращаться в ясное сознание.
Если хотя бы допустить мысль о том, что юноша испытывал к нему что-то большее чем благодарность и обычную привязанность, то следом приходится понять, что эти чувства просто не могли возникнуть в Тулузе - с самого приезда они только все больше уходили друг от друга… И какими же глазами Равиль тогда должен был смотреть, как он ведет Като к алтарю?!
На закрывшиеся за молодоженами двери, а потом изо дня в день садиться за один стол, вечером учтиво желая спокойной ночи… От жестокого понимания некуда было деться: твоя вина, и больше ничья. И ты сам научил его этому, ты и больше никто, - научил молча, без объяснений делать то, что считаешь нужным, наплевав на все прочее! Жестом шулера, тасующего крапленую колоду, ловкой гадалкой-мошенницей, цыганскими прокопченными костром пальцами - память раскладывала перед ним таро, чьи карты вспыхивали под веками язычками пламени:
«Я пришел сказать, что ухожу»…
«Я хочу, чтобы меня любили!»
«Я же вас на самом деле…»
«Я не сделал ничего дурного!»
«Ты теперь совсем не хочешь меня?»
Нет… нет- нет-нет-нет-нет -только не это…
Ты! Ты, у которого по возрасту уже собственные дети должны по лавкам скакать десятками - ждал и требовал, чтобы поломанный всякой мразью мальчик пришел к тебе сам, открыто признавшись?!
В чем? И как он должен был это сказать, чтобы его услышали…
А ведь он приходил раз за разом!
И что получил в ответ?
«Мне от тебя этого не надо…», «Дешевка…» - впору сейчас самому себе жилы зубами рвать, только такое и на том свете до Страшного суда не забудешь!!!
- Господин…
Ожье скрипнул зубами на тихий оклик слуги: он приказал никого его не беспокоить, да и Катарина наверняка повторила распоряжение мужа, поэтому мужчина удивился возникшей в дверном проеме фигуре Реми.
- К вам Давид Фреско, Медад и Хедва Луцато. Говорят очень важно…
Странное продолжение странного утра и страшной ночи. Даже без упоминания имен было ясно, что все трое визитеров - родственники, фамильное сходство говорило само за себя. А всмотревшись попристальнее в женщину, весь вид которой кричал о долгой и нелегкой дороге, Ожье переменился в лице: схожие черты не бросались в глаза, но все же не приходилось сомневаться о чем, а вернее о ком пойдет речь.
Бурная реакция уже на одно их появление само по себе, тоже не могла остаться незамеченной. Мгновенно бледнея и до боли стискивая руку молодого мужчины, на которую опиралась, Хедва Луцато шагнула вперед, а Медад, хотя и удержал ее, заговорил резко и жестко:
- Покорнейше прошу простить и за вторжение, - в голосе мужчины не было даже намека на любезность, - и за тон, но ваш, прямо сказать, испуг, мэтр Грие, при виде моей кузины, ни разу вам не знакомой, неоспоримо свидетельствует, что мы пришли по нужному адресу! Поэтому давайте обойдемся без недомолвок и перейдем прямо к сути, в конце концов, мы оба деловые люди… Госпожа Луцато только нынче прибыла из Венеции, а вместе с ней неоспоримые доказательства того, что брат вашей без сомнения достойнейшей супруги насильно, угрозами и шантажом удерживает юношу, известного как Поль Ринардо, принуждая… - Медад пожевал кривившиеся губы, но подобрав подходящее слово, твердо закончил, - к омерзительным вещам. И судя потому, как вы разволновались, увидя тех, кто вправе требовать ответа, вам о том известно!
