— Он останется здесь, — ответил Ким. — А нам надо уходить.
В войну дети взрослели очень быстро. Иногда день приравнивался к году. И очень рано начали понимать, что выживает каждый по одиночке, а гибнут, как правило, все вместе.
Берта Ароновна попрощалась с братом, и они ушли на север в сторону Ленинграда. Говорили, что там можно выйти к своим. Но чем дальше они шли, тем яснее понимали, что до линии фронта им так и не добраться. Они остановились в Городке. Просили милостыню. Те, что победнее, давали кусок хлеба, иногда оставляли ночевать у себя в доме. Те, кто был побогаче, спускали с цепи собак. Еду можно было обменять на одежду, обувь, и Берта Ароновна отправила старшего сына в Витебск, где у них были перед уходом из дома спрятаны вещи. Она, родившаяся в еврейском местечке на Украине, рассказывала, что украинка, благо с детства знала этот язык также хорошо, как и родной идиш, говорила, что дом сгорел и сейчас ищет родителей мужа, которые живут в Белоруссии.
Вернулся Ким, принес спрятанные вещи, и Берта зачастила на рынок, где обменивала их на продукты. Но однажды ее увидела женщина, которая знала Берту Ароновну еще по Витебску.
Она поздоровалась, сказала, что на нее можно рассчитывать — не выдаст, и тут же побежала к немцам сдавать жидовку и жиденят. Ведь за каждую голову была обещана отдельная премия. Берту Ароновну тут же схватили, привели к коменданту и стали допрашивать. Наверное, и сотой доли тех пыток, избиений, что перенесла она, не выдержать женщине. Но Берта Ароновна думала о детях и упорно повторяла придуманную легенду.
В конце концов комендант поверил ей и отпустил. Берта Ароновна поняла, что из Городка надо уходить. И она решает идти на юг, на Украину. Думает, что в местах, где ее знали с детства, будет легче найти и кров, и пропитание.
Часто их подвозили на автобусах, машинах немецкие солдаты. Причем, делали это охотно. Объяснялось все просто. Фашисты боялись партизан и усаживали рядом с собой детей и женщин. По ним стрелять не будут. Под Гомелем Берта Ароновна остановилась в крестьянской избе. Она понимала, что надо где-то достать документы. Их можно было только украсть. И женщина, до этого не взявшая чужой копейки, решилась на это.
Так Вейлеры стали Маслюковыми. Ким — Ефимом Александровичем. Хоть Ким и не еврейское имя, но опасное, коммунистическое, и его тоже лучше поменять. Роне, дочери Берты Ароновны, пришлось привыкать к имени Ирина, а самого маленького Яню назвали Иваном. Мама приказала детям, если кто-то спросит, как ее зовут, отвечать: «Мария Ефимовна».
Ни Ким, ни Роня не были похожи на евреев. Светловолосые, голубоглазые, они не вызывали никого подозрения ни у немцев, ни у всезнающих полицаев. Да и сама Берта Ароновна, чернявая, смуглая, чем-то напоминала украинских женщин. И только Яня, типично еврейский мальчик, мог выдать их всех. Ведь достаточно было развернуть одеяльце и увидеть, что мальчик обрезан. Его кутали, закрывали лицо. Говорили, что он больной. Но чем больше прятали Яню, тем больше вопросов возникало у случайных попутчиков, у патрулей. И однажды Ким сказал:
— Мама, мы должны избавиться от него. Из-за него расстреляют нас всех.
— Что ты предлагаешь? — спросила испуганная Берта Ароновна.
— Ничего, — ответил Ким. — Подумай сама. Или погибнет он один, или погибнем мы все вместе.
Несколько дней Берта Ароновна повторяла шепотом слова сына, смотрела на Яню и плакала. А когда увидела впереди немецкий патруль, испугалась. Подошла к колодцу, достала из одеяльца малыша, подняла на руках… Эти мгновенья она помнила до самой смерти. Разжать руки Берта Ароновна так и не смогла. Она завернула мальчика обратно в одеяльце и пошла навстречу патрулю.
К октябрю беженцы дошли до Киева, но убедившись, что в городе не прожить, пошли дальше в деревню Шапиевка Сквирского района. Здесь все были уверены, что пришла украинская семья. Им дали крышу над головой. Берта Ароновна или, вернее, Мария Ефимовна, стала работать в школе уборщицей. Ходила в церковь, голосила на похоронах. В общем, ничем не отличалась от местной женщины. Так и дождались освобождения.
Ким сразу же уехал в Киев, окончил ремесленное училище, стал специалистом высокого класса по художественной облицовке мрамором и гранитом монументальных объектов.
Берта Ароновна с детьми в 1947 году вернулась в Витебск. Здесь она узнала, что ее муж Иссер Вейлер, всю войну провоевавший на фронте, в 1944 году пропал без вести.
Ян окончил школу, устроился на завод заточных станков и проработал там 44 года. Тот самый Яня, который в роковом 41-м младенцем едва не остался на дне колодца.
* * *
Наверное, с годами, с опытом пережитого, к людям приходят осмотрительность и страх. Во всяком случае, в критические минуты дети гетто были настроены куда решительнее своих родителей.
14-летний Гриша Темкин кричал, плакал, доказывал маме, дяде, что надо решаться на побег. Взрослые не хотели принимать эти слова всерьез. И все же он сумел их убедить. Семья Темкиных бежала из гетто. Проселочными дорогами, лесами, они, подчас обманывая судьбу, добрались до Подмосковья. И снова вел за собой взрослых Гриша Темкин.
* * *
До войны в Витебске работало много высококвалифицированных врачей, окончивших в свое время медицинские факультеты крупнейших университетов Европы. Витебляне хорошо знали имена профессора Владимира Марзона, Льва Гинзбурга, Доры Гурман, Гирша Хвата, Ионы Левина, Сергея Лиоренцевича, братьев Александра и Хрисанфа Митрошенко, Николая Наместникова, Исидора Ратнера, Иезекиеля Риваша, Иосифа Сосновика, Соломона Хейна, Людмилы Чернышковой и других.
По данным местного статуправления, в 1940 году в Витебске работало 336 врачей и более 600 человек среднего медперсонала. В первые недели оккупации, судя по сообщению полиции безопасности и СД от 20 июля 1941 года, в городе оставалось 40 врачей, в том числе евреев [64]. Верные своему врачебному долгу, они работали до последней минуты в больницах и поликлиниках города. Многие из них оказались потом в гетто. И погибли.
* * *
Витебские женщины буквально боготворили опытнейшего врача-гинеколога Иезекиеля Евелевича Риваша. Он родился в 1872 году в городе Остров Псковской губернии. В 25 лет закончил Дерптский (Юрьевский) университет, свободно читал на немецком, английском. Он работал в городской (бывшей еврейской) больнице, а когда незадолго до войны построили новый роддом на Пролетарском бульваре (ныне улица Б. Хмельницкого), И. Риваша перевели работать туда. Доктор И. Риваш мог еще до войны уйти на пенсию, но это был врач не только по профессии, но и по призванию. Помогать людям было потребностью его души.
Бывшие сотрудники И. Риваша рассказывали нам, что однажды, после многочасовой тяжелой операции, уставший Иезикиель Евелевич, выйдя из операционной, поскользнулся, упал и сломал кость тазобедренного сустава. Был он человеком уже не молодым, кость срослась неправильно, образовался ложный сустав. После этого он хромал, с трудом ходил на костылях. Ему трудно было часами стоять у операционного стола и он оперировал сидя. Больница не могла остаться без опытнейшего гинеколога, и ему специально выделили лошадь, которая привозила его на работу и отвозила домой.
Доктор Иезекиель Риваш имел возможность эвакуироваться. Обстоятельства, по которым он остался в Витебске, нам неизвестны. Рассказывают, что когда за ним прислали грузовую машину, его не оказалось дома. Жил он в одной из квартир в доме № 1 по улице Крылова (бывшей Успенской), который до революции был собственностью семьи Ривашей.
Когда евреев стали сгонять в гетто, русские женщины ходили в горуправу и просили, чтобы И. Риваша оставили на работе. Они всерьез верили, что если этот опытный врач будет принимать роды, они пройдут успешно и потому хотели рожать только тогда, когда он дежурил.
Весь. 1941 год и начало 1942 года И. Риваш действительно практиковал в центральной поликлинике и роддоме. Н. Шидловская рассказывала, что И. Риваш ходил на работу на Марковщину. На костылях! Работая в больнице, он худо-бедно мог прокормить себя и свою, к тому времени беспомощную, глухую жену Анну Ильиничну, с которой прожил всю жизнь [65].
