Согрели самовар, принесли и поставили его на стол. Ну, уж и самовар!.. Одно слово — полутораведерный! Самовар — из желтой меди и блестит, как золото, не то что у Левонтья, на постоялом дворе; у Левонтья самоваришка всегда какой-то грязный, тусклый, весь в зеленых пятнах, без конфорки, с отбитой ручкой… А здесь все в порядке… Подали на стол калачей целую груду и белого пшеничного хлеба, подали сахару и меду, ломоть ржаного хлеба, всяких пирогов нанесли — с рыбой и сладких, блюдо горячей жирной баранины, блюдо вареной рыбы, блюдо — жареной, студню, печеных яиц… И от всего этого вкусный пар так и валит. Ешь, Тереха! Ешь — не хочу, сколько потребуется… «Вон как на том-тосвете! Не то что…» — восторженно подумал Тереха и тут же привздохнул, вспомнив о своей хозяйке и о сидоровцах… Они, поди, все еще ожидают «пособия», да ездят в морозные утра в лес за дровами.
Угощеньем распоряжался старый-престарелый дед Памфил. Тереха его до той поры еще и в глаза не видал: дед Памфил помер с лишком ста лет от роду, помер тогда, когда Терехе было только четыре года. Дед Памфил на Сидорове был самым древним стариком, какого только знавали на свете. Он жил при императрице и при трех императорах… Он и теперь, по старой привычке, относился ко всем, как к малым ребятам.
— Кушай, кушай, Тереша, на здоровье! Пей чай-то! — говорил он тихим, ласковым голосом, подвигая к Терентью чашку и блюдце, стогом наполненное крупными кусками сахара. — Пей, как хошь, хошь вприкуску, хошь внакладку… Сахару, паренек, не жалей: у нас его — горы…
И Тереха ел, Тереха пил, пил до девятого пота, наконец скинул свой армячишко, распоясался.
— Ну, земляки… и важнецкое же у вас житье здесь! — сказал он, обращаясь к собеседникам.
— Ничего! Живем хорошо — дружно, артельно, — ответили ему.
Много сидоровцев набралось в избу, все расселись около Терехи, как попало. Многих из них, давно умерших, подобно деду Памфилу, он вовсе не знал. Но тут, конечно, земляки скоро перезнакомились друг с другом. Смотрел Тереха на это сборище, и припомнилось ему, как, бывало, — когда какой-нибудь служивой из сидоровцев возвращался домой на побывку, — в избу к его родным сходился по вечерам народ — поглядеть на солдата, послушать солдатских россказней о чужедальних странах и о всяких диковинках. «Точно, как теперь!» — раздумывал Тереха, посматривая на окружавшие его лица. «Я как точно солдат с войны воротился, а земляки пришли поглядеть на меня да послушать моих сказов про наше боевое житье-бытье…»
Слово за слово, и пошла беседа своим путем.
— Ну, как же, братец, наши тампоживают? — спросили, между прочим, Тереху.
— Ничего! Бог милует, — с обычного своего присловия начал Тереха. — Нуждаются, известно… Особливо ноне соскучились больно… Хлеб-то плохо уродился, больно плохо, а тут еще червяк навязался, — согрешили совсем! Закупщики вот тоже по осени больно прижимают… Нужда, не дай бог!
— А как обчество? Что старшина наш поделывает? — спрашивали сидоровцы. — Правленье-то все там же, где и было?..
— Старшина… Да что ему поделывать! Из ума, почитай, совсем выжил… — продолжал Тереха, нимало не удивляясь, что сидоровцы на томсвете так любопытствуют насчет земных дел. — А правленье все там же… Собираются скоро, одначе, на другое место переносить. В ту сторону, знаешь, к Кузьмичу, за канаву, где пониже место-то будет… Ну, а обчество — ничего, все по-старому… Только вот, братцы вы мои, нонече этто у нас все больше, значит, на счет «пособия» пошло…
— Т-э-э-эк! — протянул дедушка Памфил. Посидели, помолчали.
— Поскажите же вы мне, братцы, про здешние порядки, — начал Тереха немного погодя. — Я ведь ничего то есть еще не знаю: как и что у вас тут… Примерно: как у вас насчет подушного?
— Какого подушного? Подушного не платим! — ответили ему.
— Значит, валите все в недоимку? — заметил догадливый Тереха. — Ну, это не дело! Недоимки-то, поди, у вас накопилась — туча, во веки не уплатить…
— Чего «не уплатить»? Чего говоришь-то! — перебили его. — Понимаешь: никаких сборов нет! Ну, и недоимки, значит, копить не на чем…
Тереха спорить не решался, смотря на серьезное лицо почтенного дедушки Памфила, сидевшего прямо против него, через стол. Хотя он спорить не решался, но все же с сомнением покачал головой, подумав про себя: «Ну, тут что-нибудь да не так… Без подушного жить разве можно? Это что ж такое?»…
— А начальство здесь как будет… строго? — спросил Терентий.
Старики усмехнулись, как-то жалостливо посмотрев на него: «Эх, мол, дитятко, ничего еще не разумеешь!..»
— Ты думаешь: все так же, как у нас на Сидорове! — снисходительно заметили ему. — Нет, брат! Здесь что барин, что поп, что князь, что крестьянин — все едино-единственно, все живут ровно, по-божески, безобидно…
Тереха только разинул рот и молча развел руками. «Хошь убей, в толк не возьму! Что за оказия! Без начальства, вишь… Ну-у-у!»
— А как у вас насчет дров и всего прочего? — спросил Тереха.
— Да как… очень просто! Бери, сколько хошь, сколько те надоть… запрету нет!
— И работой не нудят?
— Ни-ни, ни боже мой! Работай под силу… не спросят больше, чем у тя мочи есть!
— И все так же живут, в таких же избах? — спросил Тереха. — И я стану жить таким же манером, а?
— Что ты, Тереша, спрашиваешь все такое, — промолвил дедушка Памфил. — Разве ты не знаешь, что сказано в Евангелии про то: как люди будут жить на томсвете?.. Все здесь живут так, как видишь… Никаких отличек, дитятко, не полагается!
Старался Тереха припомнить, что сказано в Евангелии, но припомнить ничего не мог — по той простой причине, что слыхал Евангелие только в церкви, да и то слыхал смутно, неявственно и прочитанного уразуметь не мог…
— Вот тоже брани не слышно, и драк у вас нет, никакой такой смуты?.. — заговорил опять Терентий, немного погодя.
— Нет у нас этого… не из-за чего нам браниться! — отозвался один из стариков. — Никто чужого века не заедает… без обиды, по-божески…
И он, Тереха, будет жить этак, в этаком раю! Господи!.. Вольно вздохнул он, съежил было по привычке плеча, но вдруг выпрямился и поднял голову. Да! Теперь он в царствии небесном… Прищурившись, задумчиво посмотрел он в окно на свет и блеск райских, сияющих кущей и с глубоким наслаждением представил он себе мысленно бесконечный, неоглядный ряд беспечальных, прекрасных дней. Рядом с ним сидят его отец с матерью, Мишуха лезет к нему на колени. Все спокойны, довольны, счастливы… Все добры, все милостивы друг к другу, и к золотистым птичкам, летающим по избе в золоте солнечных лучей, милостивы ко всякой живой твари. Хотят — работают, устанут — отдыхают. Всего у них вдоволь, никакой черной заботушки на душе… Только хозяйку ему жаль, жаль сидоровцев, горе мыкающих там,внизу. Но наступит час — и те все подойдут к ним в свой черед. Тереха даже прослезился, представив себе то мгновение, когда все отставшие сидоровцы наконец свидятся с ним здесь, на том свете…Тихая радость затеплилась в душе Терехи и всю наполнила ее собой, как дивным, невечерним, неугасимым светом.
— Господи, как хорошо мне! — прошептал он. — Вот она, жизнь-то!
— Терентий! А, Терентий? Чего тя, лешего, не добудишься!.. — слышится Терехе сквозь сон.
Насилу, нехотя раскрывает он глаза, прищурившись смотрит и видит… У полатей стоит жена — уже в полушубке, с ведром в одной руке и с горящей лучиной в другой. Красноватый свет лучины больно, неприятно режет Терехе глаза, и он снова закрывает их. Он еще не совсем проснулся и ничего не понимает, что вокруг него делается. Грезы были так хороши, так живы и ярки!.. Несообразною, дикою показалась Терехе та картина, что представилась ему теперь наяву — при красноватом, мигающем огне лучины. Что ж это такое? А рай? Рай-то где же?..
— Ну, вставай, вставай! Смотри: уж светает, — приговаривала жена, выходя из избы.
И вправду: голубоватый рассвет зимнего утра уже брезжил в оконце, разрисованное морозом. В серых утренних сумерках неясно выступали закоптелые стены, с черными рядами моха. Изба за ночь совсем выстудилась. Неохота Терехе начинать опять этужизнь, неохота подниматься с полатей. А вставать надо, надо идти к Кузьмичу — просить хлеба в долг. Да еще даст ли? А если даст, так душу, поди, вымотает… «Э-эх! Опять пошло…» — подумал Тереха. Вздрагивая от холода, охая и зевая, спустился он с полатей.
