– Карл-младший, – тихо ответил тот, наконец, – у колодца рассказывал мальчишкам, что он слышал, как об этом говорил его отцу кто-то из крестьян. Кто – я не знаю, клянусь, чем хотите.
Курт обессиленно выдохнул, закрыв глаза; итак, еще ранее, чем он вышел из замка фон Курценхальма, по всей деревне уже разошлись сведения о том, о чем сам-то он тогда лишь раздумывал, только лишь предполагал…
Каспар. Он мог запомнить, как взволновался майстер инквизитор, когда услышал рассказ о видениях покойного Магера. Или Карл? Слышал, как солдаты рассказывали о бродящих по замку тенях? Или и то, и другое вместе… Но как быстро… Кто-то весьма споро распустил слухи о баронском наследнике, явно стремясь вызвать тот самый отклик среди местных, которого так страшился фон Курценхальм. Кто-то норовит раскачать посреди моря лодку, которой является сейчас владение барона, и вода уже несколько раз плеснула через борт. Что это может быть, кто это? Зачем?..
Соседский барон? Надеется поторопить события, чтобы прибрать к рукам земли соседа? Вызвать его арест, а если не удастся – спровоцировать крестьян на мятеж? Конечно, по сравнению с владетелем, покрывающим кровопийцу, даже сосед с его откровенно грабительскими набегами должен казаться ангелом… Но законодательно его притязания мало обоснованы; шанс получить землю есть, однако с немалыми затратами и тяжбами, с обиванием порогов верховной власти, может, взятками – стоит ли оно того?.. Что теперь сделать? Выяснить, кто из тех двоих мог проболтаться? Как? Спросить? Каждый из них станет отрекаться, каждый будет, говоря это, прятать глаза и запинаться, так что даже по их поведению нельзя будет понять, говорят ли они правду.
– Зараза… – пробормотал он, болезненно морщась; отец Андреас поднял взгляд к его лицу, вглядываясь, и тяжко вздохнул:
– Значит, это правда…
– Нет, – отозвался Курт уже без сил, – это неправда. Раз уж и без того все об этом говорят, что ж теперь скрывать… Сын вашего барона действительно жив, хотя и болен; и у него явная беда с головой. Являясь человеком, он считает себя стригом. Вот вам ответ.
– Господи…
– Предвидя ваш следующий вопрос, скажу сразу: нет, его не будут судить – не по тем мерилам, по крайней мере, по коим судили бы любого другого убийцу. Furiosus furore solo punitur[38], знаете ли… Однако для своих владений господину барону придется подыскивать другого наследника.
– Или назначить опекуна из членов Конгрегации? – несколько насмешливо предположил священник.
На мгновение Курт даже развеселился.
– А вы осмелели, отец Андреас, – хмыкнул он и добавил, видя, как тот снова белеет щеками: – Наконец-то. Конфискация имущества, на которую вы столь непрозрачно намекнули, если вы еще не знаете, исключена из перечня наказаний, если только оное имущество не было нажито путем преступления, в коем обвиняется арестованный. Не думаю, что барон фон Курценхальм собрал свои сомнительные богатства, прикармливая сына крестьянами. А уж кто там станет наследником после его смерти – это личное дело господина барона, и нас оно уже не касается. На этот вопрос я ответил?
– Простите…
– Ничего, забудьте.
– Значит, я повезу ваш отчет, брат Игнациус? – уточнил священник. – Дело закончено?
– А вот об этом я говорить уже не могу, прошу прощения… Так вы согласны?
– Конечно. Когда это нужно?
– Вчера, – отозвался Курт, не задумавшись; священник понуро кивнул:
– Понимаю. Мне нужен час, чтобы собраться. – Отец Андреас поднялся, нервно расправляя складки потертого одеяния, и уточнил: – У меня есть час?
– Разумеется, – несколько даже обиженно протянул Курт, извлекая кошелек на свет Божий, и вяло улыбнулся. – Зная вас, уверен – вы ни за что не попросите, хотя даже страшному и злобному инквизитору понятно, что в такую дорогу неимущим ехать нельзя.
– Господи, – покраснел святой отец, замерев, потом побледнел, вероятно внутренне не решив еще, оскорбиться ли ему или же смутиться, – да вы что…
– Эта часть не обсуждается, – отрезал Курт, хотя мысленно стонал над каждой монеткой, которую отсчитал; вопреки сложившемуся в народе суждению, представители Конгрегации в золоте не купались, а уж жалованье начинающего следователя, которое полагалось выпускнику номер тысяча двадцать один, и вовсе было смехотворным. Однако же отправить несчастного священника в дорогу ни с чем не позволяли ни совесть, ни, по правде говоря, предписания на подобный случай.
Священник потупился, принимая деньги, снова порозовел и невнятно пробубнил:
– Спасибо.
– Бросьте. То, что я прошу вас сделать, нужно мне, а стало быть, и благодарить меня не за что.
– Знаете, – еще тише пробормотал тот, – наверное, я вам должен кое в чем… вроде как исповедаться.
– Простите? – оборонил Курт растерянно.
– Когда я по настоянию своих прихожан записывал их… рассказы, – снова начав запинаться, пояснил отец Андреас, не поднимая глаз, – многие из них оставляли мне некоторые… средства… причем так, что не было возможности отказаться; иногда они их действительно оставляли… Вероятно, по их мнению, я должен был вручить их вам… Полагаю, вы не будете обвинять меня в том, что мне в голову не пришло этого сделать?.. Эти деньги я потратил на некоторые нужды моей церквушки; не знаю, насколько это вяжется с достоинством моего сана… Так что выходит, я на вас уже заработал…
Курт не ответил: он сидел недвижимо, все еще машинально потирая костяшками лоб и ощущая, как головная боль медленно уходит.
Вот в чем дело, осознал он внезапно так явственно, что удивился и разгневался сам на себя за свою глупость; как можно было не понять сразу… Вот что привлекло его внимание в одном из тех двух доносов, по причине коих он оказался здесь: отсутствие ошибок во втором письме. Он столь привык к нормальности, обыденности верного владения речью – и устной, и письменной, – что собственно неверности, неточности стали восприниматься как нечто неправильное; однако же здесь-то, сейчас, все должно быть наоборот! Это – крестьяне; они умеют писать и читать ровно в такой степени, дабы в случае нужды суметь составить долговую расписку или хоть прочесть ее, да и того не всегда бывает – как только что снова упомянул отец Андреас, ведь являлись же к нему с просьбой записать их бредни те, кто и этого не может! А те несколько строчек были составлены слегка просторечно, но грамотно, без единой ошибки…
– О Господи!.. – простонал Курт, ударив себя кулаком по лбу. – Болван!.. Бездарщина!..
– Что? – испуганно переспросил отец Андреас, отступив назад; Курт встряхнул головой, рывком поднявшись, и шагнул к священнику.
– Я сказал, что скорость – не главное, – произнес он, оставив возглас святого отца без ответа, – но теперь хочу просить, чтобы вы торопились. И когда прибудете на место, передайте кое-что на словах. Скажите, что я прошу не мешкать. Ситуация… острая.
– Боитесь – будет самосуд? – неуверенно уточнил тот; Курт взглянул на собеседника пристально, помедлил и, наконец, кивнул:
– Если и вы это поняли, то… Да, мне не нравится, как внезапно и быстро появилось то, что вы назвали просто сплетней. Мне еще кое-что не нравится, но это разговор долгий и не имеющий сейчас смысла… Напоследок – вопрос, – перебил он сам себя. – Скажите, где обучались грамоте те из жителей Таннендорфа, что умеют писать?
– Здесь, – несколько растерянно ответил отец Андреас. – Прежний священник давал уроки, и любой желающий мог… Я ведь тоже не против, только никому это сейчас не нужно.
– Все? Каждый?
– Да, все; ну, исключая тех, кто был обучен родственниками и родителями.
– По именам вы их знаете?
В лице святого отца на миг промелькнула снова та неприязнь, что отобразилась на нем в недавнем разговоре в саду; сделав над собою заметное усилие, тот ответил спокойно, покачав головой:
– Нет, не знаю. Поверьте, это правда.
– Вижу, – коротко отозвался Курт; сейчас не было никакого желания и времени снова заводить со святым отцом воспитательную беседу. – Прошу вас, припомните, никто не уходил из Таннендорфа? Учиться? Работать? Жить к родичам? Хоть куда-нибудь?
