Однажды, снимая свое пальто с вешалки, Зуб не утерпел и украдкой прикоснулся щекой к воротнику ее пальто. Он вспыхнул маковым цветом от этого прикосновения, будто сделал что-то запретное, даже кощунственное, и до конца дня ощущал на щеке это нежное, теплое прикосновение.

На следующий день он снова, оглядевшись, прильнул к воротнику и на секунду замер. В этот момент раздался смех Светки Зотовой, самой близкой Нининой подруги. Зуб отпрянул как ужаленный, но было уже поздно. Светка взметнула подолом платья и понеслась раззванивать: «Девчонки, что я видела! Умрете...»

На уроке Зуб то и дело обжигался о насмешливые взгляды. Проклятая болтушка! Зуб ненавидел Светку так, как только умел ненавидеть.

Вот тогда Зуб и придумал уйти в леса, жить там на манер отшельника, отказывая себе решительно во всем, кроме полной свободы. И пусть Нина Анисина знает, почему он это сделал, пусть ее мучит совесть. Да, это подло со стороны Зуба — заставлять ее мучиться, но он теперь готов на все. Даже на это! Он сегодня же уйдет в лес. Пусть даже на дворе заворачивают морозы...

Перемена, казалось, никогда не наступит. Но в положенное время прозвенел звонок. Зуб подождал, пока очистится класс, и начал собирать учебники. Закрывая портфель, он прислушался к ребячьему гомону в коридоре. Громче всех был голос Нины Анисиной. Она как будто в чем-то оправдывалась, а все смеялись над ней.

Вдруг распахнулась дверь. Порывисто вошла возбужденная Нина и направилась прямо к Зубу. Добрая половика класса залепила двери, во всех глазах стояло нехорошее любопытство.

— Зубарев! — Голос ее был на пределе, еще секунда, и он сорвется на

плач. — Зубарев, говори: я писала тебе записки?

Она смотрела на него с такой злобой, что у Зуба словно оборвалось что-то внутри.

— Говори: писала? — чуть не кричала Нина.

У него пересохло в горле. Он ничего не понимал, только обостренные чувства подсказывали, что между ними неотвратимо и стремительно вырастает глухая стена.

«Скажи: не писала, — билась в голове беспомощная мысль. — Скажи! Соври! Она хочет...»

— Да, — сдавленно сказал он чужим голосом.

В дверях ахнуло и раскрыло рты. В дверях зашевелилось.

— Дурак! — закричала Нина. — Двоечник! Тупица! Когда это было? Когда?..

Она заплакала навзрыд, руками закрыла лицо и бросилась за первую попавшуюся парту. Оглушенный, Зуб смотрел, как вздрагивают ее плечи. Потом, натыкаясь на парты, он пошел. В дверях перед ним открылся живой коридор, и он вошел в него, как в костер. По бокам коридора — взгляды, взгляды. Насмешливые, ехидные, просто любопытные. Колька Мамцов... Они колют, жгут, стегают. Колька Мамцов ковыряет в носу, морща переносицу...

29

Подул ветер, закидав зеркало реки лохмотьями мелкой ряби. То и дело на берег набегали тени облаков. Зуб потрогал одежду — почти сухая. Ждать больше не стоит, досохнет на нем.

Одевшись, он направился на станцию. Хуже всего то, что не высохли ботинки. Снова придется в мокрых...

А что же было дальше?

Ничего хорошего дальше не было. В лес он, конечно, не ушел. В детстве все собираются. И все остаются. Вечером в спальном корпусе на него неожиданно напало непонятное бешенство. Самый настоящий приступ бешенства. Он дубасил кулаками налево и направо, дико орал, пока ему не расквасили нос, пока Колька Мамцов не сел ему прямо на голову, чтобы усмирить. Его оставили хлюпать окровавленным носом в запертой комнате.

Дальше он жил, как придумано для этого случая, зажав сердце в кулак. Жил, обжигаясь о ненавидящие глаза Нины Анисиной, Но понемногу и ненависть ее слабела, и любовь у Зуба притуплялась.

Зато Зубарев снова стал самим собой. Плохим ли, хорошим, но самим собой. Ему уже не нужно было кем-то казаться. И класс, особенно ребята, скоро забыли всю эту историю, для них, откровенно говоря, не совсем понятную. Но он-то не забыл. Он и не мог, и не хотел забыть.

В шестой перешел. Правда, с трудом. Но потом уж учился вполне сносно. Любовь потерял, друзей нашел. Так бывает. А что лучше — никто не взялся бы судить. Правда, и с друзьями потом пришлось расстаться. Зуб сделал все, чтобы его отпустили в Луковское строительное училище. Так, он считал, будет лучше.

Сегодня, поставив Нину Анисину рядом с другой девчонкой — с той, которая накормила его пирожками, — он впервые не мог ответить себе, кто лучше. То есть, не мог сказать, что лучше Нины все равно никого нет. Наверно, это предательство.

Конечно, эта девчушка еще ребенок, учится в первом или, может, во втором классе. Но разве это главное? Главное то, что злой она не вырастет. Это уж точно.

30

На станции он решил сесть, не мешкая, на первый попавшийся товарняк, чтобы не терять попусту время. Один, по всему видать, должен был вот-вот тронуться в сторону Сибири — в его голове стоял нетерпеливо подрагивающий тепловоз.

Зуб без суеты, спокойно облюбовал один тамбур. Не хоронясь, подошел к нему, взялся уже за поручни...

— Стой!

Охранник, в форменной одежде и с трехлинейкой в руках, вырос как из-под земли. Зуб отпустил поручни.

— Ступай! — кивнул охранник в сторону будки, стоящей недалеко от путей. — Надумаешь драпать — влеплю. У нас оно так. Не посмотрю, что малец.

Человек этот был в годах, невысокого роста и с лицом очень простецким. Говорил не зло, однако достаточно строго, чтобы Зуба не одолевали сомнения — шутит он или все это серьезно.

До самой будки охранник не сказал больше ни слова. Шел сзади и время от времени простуженно сморкался. Зуб почему-то был спокоен. Должно, по виду этого стрелка догадывался, что в этот раз ему не сделают ничего плохого.

В густо накуренной будке сидело человек пять в такой же форменной одежде, с петлицами на воротниках. Шел меж ними какой-то оживленный разговор.

Охранник подтолкнул Зуба на середину комнаты.

— Вот, Василь Евсеич, привел пассажира. Прям внаглую на семьсот двадцатый прет, и хоть бы что!

Из-за стола поднялся немолодой уже человек — полный, круглолицый, с веселыми глазами. Он подошел к Зубу, внимательно оглядел его с ног до

головы.

— На семьсот двадцатый, говоришь? Чего ж тебя на этот-то понесло?

Зуб пожал плечами, дескать, мне без разницы — семьсот двадцатый или...

— Обыскал?

— А чего его обыскивать — весь наруже.

На Зуба смотрели с легкими улыбками, как на человека, попавшего в эту будку по какому-то смешному недоразумению. И он уже ничуть не сомневался, что все обойдется.

— Ну-к, что у тебя, парень?

— Да у него, Евсеич, душа, а еще вша имеется, — вставил кто-то из сидящих, и по комнате прошелся смешок. — Доставай вшу-то из кармана.

Заулыбался и круглолицый Евсеич. Но он, улыбаясь, все же провел ладонями по Зубовым карманам, и тот порадовался, что ночью забыл в тамбуре товарняка Панькин нож. Иначе было бы не до

смеха.

— Ты, парень, вот что, — строго сказал Евсеич, а глаза в это время оставались у него смешливыми. — На пассажирском можешь хоть верхом ехать, слова не скажу. А на товарняках не смей. Не то забодаю.

И снова охранники хохотнули. Должно, весело было им тут смолить папиросы.

— Евсеич, спроси, он не из ФЗО сбежал? Вишь, в фэзэушном.

— Это его дело — откуда сбежал, куда прибежал, — отмахнулся

Евсеич. — Иди, парень. Да вшу свою не оставляй у нас.

Веселый народ — стрелки-охранники.

Поезд, который называли семьсот двадцатым, тем временем ушел. Но минут через десять, когда Зуб был на порядочном от будки расстоянии, тронулся еще один товарняк. Конечно, нехорошо лезть на рожон, но очень уж велик соблазн. Тем более что товарняк еще не набрал большой скорости.

Зуб внимательно огляделся. Стрелков не видать. Он перебежал около десятка путей и с ходу вцепился в поручни первого подвернувшегося тамбура.