— А хочешь, я еще вынесу? — спросила она ему вдогонку, и глаза ее засветились новым любопытством.

Зуб позорно остановился.

Он и раньше замечал, что руки или ноги могут иногда поступать совершенно самостоятельно и совсем не так, как того хочет голова. А тут вообще вся совесть переместилась в желудок, и ноги вытворяли, что хотели. Где-то там, в желудке, копошилась безвольная мысль, что через минуту Зуб навсегда расстанется с этим мотыльком, и о его позоре никто никогда не узнает. И сам он постарается забыть.

— Не уходи, я сейчас!

Девчонка порхнула во двор своего дома. И ведь не уходил Зуб, ждал!

Вернулась она довольная, бережно держа перед собой полную тарелку пирожков.

— Бери все!

Она, кажется, была счастлива от того, что кормит голодного человека. Это же так интересно!

Зуб как бы нехотя стал рассовывать пирожки по карманам.

— Спасибо, — выдавил он, красный от стыда.

— Пожалуйста. — Девчонка поколебалась и спросила тихо, словно дело касалось страшной тайны: — А почему ты голодный?

— Потому что давно не ел.

— Очень давно? — округлились у нее глаза. — А почему?

— Ну... вот у тебя есть дом, а у меня нет.

— Совсем-совсем?

— Конечно, совсем.

Зуб не утерпел и стал при ней есть пирожок.

— А что же ты теперь будешь делать? — с тревогой спросила первоклашка.

Девчонка — это, конечно, не совсем серьезно. Но она его накормила, и Зуб считал своим долгом немного поговорить с ней. Тем более, что в этом переулке не видно ни души.

— Я к дядьке еду, — сказал он с набитым ртом. — В Сибирь.

— В самую-самую?! Это же так долго.

— Ага.

— А если ты... — Девчонка испугалась своей мысли и перешла на шепот. — А если ты с голоду умрешь?

— Чудная! — усмехнулся Зуб. — Сейчас разве умирают с голоду?

Девчонка подумала и согласилась:

— Сейчас не умирают... А хочешь, я тебе еще чего-нибудь принесу — на дорогу?

— Не надо. Я пойду.

И он двинулся обратной дорогой — к станции. Обернулся:

— Тебе не влетит за пирожки?

— Что ты! У меня мама добрая! Она сейчас на работе. А твоя...

Она хотела о чем-то спросить — конечно, о его маме — и не спросила. Раз нет дома, откуда же быть маме? Легкая, с крылышками белого фартучка, с воздушным бантом на голове, она стояла, держа в руках порожнюю тарелку, и во все глаза смотрела вслед загадочному пареньку, который едет так далеко, что и подумать страшно. Смотрела, пока тот не скрылся за поворотом.

Пирожки были с картошкой, заправленной жареным луком. И были они неправдоподобно вкусными. Пожалуй, вкуснее, чем с повидлом. Без сомнения, девчонкина мать добрая, может, добрее всех на свете. Иначе у нее не получалось бы так вкусно.

С последним пирожком мир стал украшаться разноцветными оттенками. День, как Зуб начал замечать, стоял по-летнему теплый, даже жаркий. Дорога больше не страшила. Сейчас он вскочит на любой товарняк, который идет в сторону Сибири — бывай здорово, Поворино, пусть у тебя не переводятся хорошие люди.

27

Когда Зуб подходил к станции, его обогнали трое ребятишек с удочками, на которых весело тилипались поплавки из гусиных перьев. Оживленно разговаривая о бешеном клеве, перебивая друг друга, пацанва чуть ли не вприпрыжку пересекла железнодорожные пути. Речка, выходит, совсем близко. Зуб подумал, что если он не выстирает свою одежду, то его будут гнать с любого поезда. Хуже того — в милицию могут сдать как подозрительную личность.

И он отправился вслед за ребятишками.

Речка тихо текла в глинистых берегах, заросших кустами лозы и осокой. Кое-где она была огорожена стенами камыша. Зуб выбрал подходящее место, разделся, прыгнул с разгону с невысокого обрывчика в воду и поплыл. Плавал он прилично. Заметно остуженная сентябьрскими ночами, вода сначала ожгла, потом стала струиться вдоль тела ласково и щекотно. Только саднило ободранное плечо.

С середины реки Зуб поплыл по течению, решив после возвращаться берегом. Несколько раз ощутил нежное прикосновение к ногам. Нырнул и увидел, что у дна величаво и плавно извивались длинные зеленые пряди водорослей. Русалкины волосы.

— Эй! — услышал он с другого берега, когда вынырнул. — Плыви назад! Назад плыви! Перемет там!

У стены камыша стояла лодка. С нее махал соломенной шляпой паренек примерно Зубовых лет.

Болтаться на крючке у Зуба не было ни малейшего желания. Поэтому он в десять махов добрался до берега и вышел из воды.

Выстирав гимнастерку, брюки, носки, вымыв даже ботинки, в которые набилось много грязи из той ямы на горе, Зуб разложил все это на траве под щедрым солнышком и лег рядом. Он смотрел на спокойную реку, и спокойствие это передавалось ему. Даже странно было, что еще утром он куда-то спешил, бегал по крышам вагонов, прятался в топке. А в это самое время речка текла себе смирно, петляла несуетно, зная одно направление и больше ничего. Вот Зуб высушит одежду, опять у него начнется дорога, а речке хоть бы что — течет себе да дремлет на ходу. Поди, хорошо так течь...

Зуб старался припомнить, сказал ли девчонке «спасибо». Вроде, сказал. А все равно такое чувство, словно не поблагодарил ее за пирожки. Может, она подумала: вот, мол, какой он — я его накормила, а он, невежа... Корми таких. Нет, она так не подумала. Она слишком добра, чтобы так думать.

Зуб поймал себя на том, что ему ни капельки не совестно за этот случай. Даже удивительно. А все, наверно, потому, что девчонка какая-то особая, не как все. Даже не такая, как Нина Анисина, его детдомовская привязанность.

Вспоминая ее, Зуб каждый раз переживал заново все, что тогда стряслось с ним. Он постоянно ловил себя на том, что всех девчонок сравнивает с Ниной и неизменно отмечает: она все же лучше этой, лучше той. Он даже первоклашку с

бантиком сравнил с ней. Но тут первый раз не смог сказать себе, что Нина — лучше.

28

Он в нее влюбился в пятом классе. Влюбился от одного ее взгляда. Однажды на перемене увалень Колька Мамцов сгреб Нину за толстую косу и заорал на весь коридор:

— Но-о! Поехали! Н-но!

Морщась от боли, Нина старалась вырвать косу из Колькиной пятерни. Она не визжала, как обычно визжат девчонки. Гордая была Нина. И Зубу стало ее жалко.

— Брось! — сказал он Кольке.

А тот только глянул на него и — за свое:

— Н-но, лошадка! — И губами цвыркает, как возница.

Тогда Зуб коротко, но больно ткнул ему в бок кулаком. Колька вякнул от неожиданности и отпустил косу.

— Ты чего?

— Да ничего.

— А то гляди!..

Разобиженный Колька Мамцов ушел в класс... Связываться с Юркой Зубаревым он поостерегся.

Вот в этот момент Зуб и поймал на себе взгляд Нины Анисиной. Был он и благодарный, и восхищенный одновременно, и еще он был какой-то задорно-удивленный, что ли. Словно Нина своими больщущими глазами говорила ему: как же я, мол, раньше не примечала тебя, Зубарев?

То был первый в его жизни случай, когда Зуб застеснялся девчоночьего взгляда. После он уже не мог его выдерживать. А Нина, почуяв своим взрослеющим девичьим сердцем неожиданную власть над этим неразговорчивым, крепким мальчишкой, стала время от времени тешить себя Зубовой стеснительностью. Тот становился смирным и беспомощным как ягненок, стоило только Нине взглянуть на него с этакой удивленной, но в общем-то ласковой внимательностью. Она с ума сводила Зубарева своими непостижимо загадочными глазами.

Настали для него мучительные дни. Он еще больше замкнулся в себе. Учеба пошла из рук вон плохо, хотя до этого, бывало, его хвалили. Голова напрочь утратила способность воспринимать все, о чем говорилось на уроках и о чем было писано в учебниках. С тех пор, как в мозгу стало безраздельно царствовать короткое слово «Нина», в голову ничего больше не умещалось.

— Зубарев! Ты меня слышишь, Зубарев? — выходила из себя классный руководитель Ольга Серафимовна. — О чем ты думаешь? Сядь прямо.