Он не высказывал открыто своей досады по поводу вынужденного заточения, но его нервное настроение, казалось, пропитывало атмосферу маленького домика.

А дождь все лил, небо было обложено тучами; везде стояли лужи; забрызганные грязью головки цветов поникли. Сад выглядел запущенным и неопрятным. Сырость проступила на хорошеньких цветных обоях маленьких комнат «виллы из сказки», и в них было слишком душно для того, чтобы можно было затопить камин. Мебель сразу приняла непривлекательный вид — она казалась липкой.

К довершению всех бед кухарка, сменившая Марию, объявила, что у нее заболела мать и она должна уйти. Ди вынуждена была сама взяться за стряпню. Она несколько потеряла к ней навык, месяцы счастливой беспечной жизни почти совершенно изгнали из ее памяти воспоминания о прежних днях, наполненных скучными работами по хозяйству. К тому же те простые блюда, которые она готовила для своего отца, сильно отличались от всевозможных омлетов, суфле и других изысканных лакомств, которыми следовало угощать Гюга.

Омлет — неизменная принадлежность завтрака — скорее походил на тонкую полоску кожи, чем на золотисто-бронзовую легкую массу. Суфле всегда оказывалось сырым и состоящим из комочков под слоем подгорелой корки. Гюг смотрел через окно на непрекращающийся дождь и чувствовал, что ему надоела Ницца и вся жизнь, и он сам.

Диана же смотрела на Гюга, и страх закрадывался в ее сердце. Она невольно переводила глаза на свои тонкие руки, замечала легкий ожог на одном пальце, маленькую царапину на другом и спешила уничтожить эти недостатки, пока Гюг не увидит их и не сделает ей замечания. Ди быстро убедилась в том, что он требует от всего окружающего полного совершенства и гармонии.

Она взглянула на себя в зеркало, висевшее в ее комнате. Зеркало показало ей отражение кудрявой головки, разрумянившихся щек и блестящих испуганных глаз. Она быстро привела себя в порядок и возвратилась к Гюгу.

— Ты любишь меня? Ты всегда будешь любить меня? — шептала она, прижимаясь к нему.

Все страхи рассеялись, когда он поцеловал ее, дав обещание, которое она так жаждала от него услышать.

Ди села возле него на край дивана.

Гюг беспокойно заерзал.

— Спой что-нибудь, — попросил он.

Она сделала гримаску.

— Разве нельзя мне посидеть рядом с тобой? Мне так приятно...

У Гюга был такой вид, словно он хотел зевнуть.

Снова красные пятна выступили на щеках Ди. Она поспешно встала, подошла к пианино, с шумом открыла крышку, затем села и запела французскую песенку, модную любовную песенку, довольно шаблонную и сентиментальную.

— Я просил тебя спеть «что-нибудь», — сказал Гюг сухо. — Что-нибудь, имеющее хоть какую-нибудь художественную ценность.

Глаза Ди тщательно прятались под длинными ресницами.

— Вагнера, Эльгара, Коуэна, Брамса? — спросила она, прекрасно зная, что Гюг хочет услышать какой-нибудь хороший классический романс и что оперу он предпочитает слушать в Ковент-Гардене, а не у себя в гостиной.

— Если тебе не хочется петь, пожалуйста, не трудись, — сказал он.

В то же мгновение она очутилась рядом с ним, схватила его за руки, прижалась к его щеке.

— Не говори, не говори со мной так! Гюги, любимый, мне делается страшно, когда ты становишься таким далеким. Чем я могла тебя рассердить? Я тебе надоела? В этом дело?

Он искренне любил ее, но был слишком избалован жизнью, и это притупило в нем способность чутко относиться к настроению близких ему людей. Однако он почувствовал глубокую тоску в вопросе Ди, и нежность к ней внезапно пробудилась в нем с новой силой.

Он обнял ее и поцеловал так, как она любила, чтобы он ее целовал.

— Ничего подобного, деточка, — уверял он с потемневшими от страсти глазами. — Ты надоела? Никогда, слышишь ты, никогда ты не надоешь мне!

Это были самые счастливые часы за всю неделю. Они сидели на диване, нежно прижавшись друг к другу, разговаривая, ласкаясь и весело смеясь.

— Смотри, какой-то мальчик ходит по саду, — воскликнула вдруг Ди. — Интересно, что ему здесь надо? Это, кажется, рассыльный.

Через несколько минут женщина, помогавшая Ди по хозяйству, вошла в комнату с письмом.

— Рассыльный принес это письмо из отеля «Сплиндит», — сказала она. — Он ждет ответа.

Гюг распечатал конверт.

Ди наблюдала за ним, пока он читал записку, и видела, что лицо его выражает любопытство и напряженное внимание.

— Принеси мой бювар, Ди, — сказал он, закончив чтение. — Это от Гаррона. Он приехал вчера вечером, все время разыскивал меня и хочет немедленно меня видеть. Вызови, пожалуйста, по телефону такси, отдай это письмо рассыльному, дай ему на чай и скажи, чтобы он не мешкал. Проклятая нога! Гюг старался доковылять до стола, в то время как Ди поспешно направилась к телефону.

«Гаррон, кто такой Гаррон?» Ее мысли вертелись вокруг этого имени, она старалась вспомнить, связать его с жизнью Гюга.

Он часто рассказывал ей о своих друзьях, но ей казалось, что он никогда не называл среди них Гаррона. Она вызвала такси и вернулась к Гюгу. Он как раз кончил писать письмо.

— Гюг, кто такой Гаррон? — спросила она.

Гюг ковылял теперь по направлению к дверям.

— Лорд Гаррон, — ответил он коротко, — лорд-канцлер Англии...

— Но... что ему от тебя надо? — воскликнула она.

Ди заметила, как в глазах Гюга вспыхнул огонек.

— Не знаю, — сказал он. — Хотя отчасти догадываюсь, но у меня нет полной уверенности. Ди, достань мне свежие перчатки. О! И спроси эту старую идиотку, вычистила ли она мои коричневые ботинки. Никакие другие не влезут на повязку.

С трудом, хромая, добрался он до такси.

Приезд Гаррона в Ниццу привел Гюга в сильнейшее возбуждение. Он не был уверен в том, что Гаррон приехал ради него, хотя в душе очень надеялся на это.

Первые же слова Гаррона оправдали его надежду.

— Наконец-то, дорогой Картон, — сказал Гаррон дружеским тоном. — Я все время разыскивал вас. Я приехал, чтобы увезти вас с собой.

В комнате воцарилось минутное молчание; четко доносились звуки с улицы. Казалось, что вместе с ними ворвалась частица внешнего мира, мощно предъявлявшего к Гюгу свои требования.

— Вы хотите сказать, что действительно разыскивали именно меня? — спросил Гюг отрывисто.

Усталое, покрытое сетью морщин лицо Гаррона осветилось приятной улыбкой.

— Да, я хотел сказать именно это, дорогой друг, — ответил он. — Дело в том, что бедняга Вилькокс умер, и, следовательно, есть вакантное место в парламенте от Вест-Бертона. Вы и только вы один можете добиться того, чтобы оно досталось правительственной партии. Мы выставляем кандидатуру Саллинга. Единственным опасным для него противником является Феннинг. Вы знаете, какое влияние имеет Феннинг. Кроме того, он житель Вест-Бертона. Избиратели там больше, чем мы бы того хотели, прислушиваются к словам рабочей партии. От вас зависит завербовать этот округ для нас. Я думаю, с вами я могу говорить вполне откровенно: в настоящее время нам приходится дорожить каждым местом. Страна недовольна; мы не доверяем ее настроению, она не доверяет нам. У нас слишком много прекрасных ораторов и слишком мало верных друзей. Вы принадлежите к числу последних. Вы — один из тех политических деятелей, которые знают своих избирателей и которым эти избиратели доверяют. Вы понимаете друг друга. Мы наметили для Вест-Бертона кандидатуру Саллинга, хотя он и чужой в этом округе, потому что он отличается блестящими способностями, кроме того, у него широкий размах. Ему принадлежит (он, как вы знаете, друг Дюргана) проект о пенсиях. Люди, подобные Саллингу, для нас очень ценны. Учтите также, что в последние годы Вест-Бертон был для нас потерян. В случае кризиса, если западный каменноугольный район будет против нас, правительство потерпит поражение еще до начала сражения. Но если самое сердце каменноугольного района будет принадлежать нам, если Вест-Бертон будет наш, мы победим. Теперь вы знаете, почему я вас разыскивал и почему вы нам необходимы. Когда вы можете выехать?