— Да, — сказала Кристина-Альберта в глубоком размышлении. — Конечно, я не способна дать такой отчет. У вас есть своя система. Полная.

— И законченная, — сказал Дивайзис. — Свою историю вы должны рассказать по-своему. В вашем возрасте… все ваши убеждения должны быть в подвешенном состоянии.

— Не знаю, есть ли у меня история, чтобы рассказывать.

— Во всяком случае, попытайтесь. Так будет по-честному.

— Да.

Наступило короткое молчание.

— Просто замечательно вот так разговаривать с вами, — сказала Кристина-Альберта. — Просто замечательно, что с кем-то можно разговаривать так.

— Я чувствую, что вам и мне… необходимо понять друг друга.

На мгновение она встретила его серьезный взгляд. Ее захлестнула волна чувств. Она не могла говорить, и только протянула руку к его руке, и на мгновение их руки соприкоснулись.

Изложить свой символ веры Кристине-Альберте пришлось уже в студии, после того как они вернулись туда и отпустили Всеобщую Тетушку. Но даже и тогда приступили они к этому не сразу. Дивайзис прохаживался по студии, рассматривая рисунки Гарольда. И определил по ним характер Гарольда с удивительной верностью, решила Кристина-Альберта. Его заинтересовала Фей.

— А миссис Крам какая? — спросил он. — Покажите мне что-нибудь ее личное. Что-нибудь, в чем бы она выражалась.

Кристине-Альберте было очень приятно думать, что он с нею так робок. Ей это казалось признанием их равенства. Он ее уважал, а ей так хотелось, чтобы он ее уважал!

Наконец он бросил якорь в ярко-размалеванном кресле у газового камина; и Кристина-Альберта, попорхав по комнате, встала перед камином, широко расставив стройные ноги и заложив руки за спину, в позе, которая глубоко шокировала бы ее предков женского пола на много поколений в глубь веков. Но Дивайзис шокирован не был. Ему становилось все интереснее и интереснее наблюдать за ней, он откинулся в кресле и смотрел на нее с живым восхищением. В подавляющем большинстве мы привыкаем к нашим дочерям мало-помалу, и когда они вырастают, легко выдерживаем тяжесть заключенного в них чуда, как Милон — тяжесть быка, которого взвалил на плечи впервые еще маленьким теленком. Не так уж часто мужчина внезапно обретает неизвестную дочь двадцати одного года.

Она сказала, что в метафизике особенно не разбирается; она материалистка.

— Никаких молитв у колен мамочки? Религия мамочки и папочки? Школьные молитвы и наставления? Церковь или молельня?

— По-моему, все это смывалось и выцветало сразу же.

— И никакого страха перед адом? Все мое поколение прошло через страх перед адом.

— Ни малейшего, — ответствовал Новый Век.

— Но… тоска по Богу по ночам?

Кристина-Альберта помолчала.

— Да, бывает, — сказала она затем. — Бывает, что и нахлынет. Не знаю, насколько это важно, да и важно ли вообще.

— Это, — медленно сказал Дивайзис, — связано с желанием быть чем-то бОльшим, чем просто жалким червем… с отвращением к низости… и тому подобным.

— Да. Вы знаете об этом больше?

Как ни странно, он не ответил.

— А как вы видите себя по отношению ко всему человечеству… и животным… и звездам? Какое чувство долга живет в вас? По какой вы думаете идти дороге?

— Хм, — сказала Кристина-Альберта. Она считает себя коммунисткой, сказал она, хотя в партии не состоит. Но знакома с теми, кто в ней состоит. Она произнесла несколько лозунгов: «материалистическое понятие об истории» и так далее. Он сказал, что не понимает, и задал несколько вопросов, которые вызвали у нее раздражение. Она мыслила совсем по-другому. Сперва она не осознала, насколько различна их фразеология. Это становилось все очевиднее, пока они говорили. Казалось, он не находил достаточно похвал для идеи коммунизма, разве не была она совершенно сходной с его собственной идеей быть частью чего-то большего в жизни? Однако для практики коммунизма он не находил сказать ничего, кроме самого скверного. Марксистский коммунизм, сказал он, не несет в себе ничего конструктивного. Всего лишь отдушина. В нем нет идеи, нет плана. Кристина-Альберта была вынуждена защищаться.

— Восторженное отношение к идеальному коммунистическому государству далеко не так важно, как вопрос о конкретной коммунистической тактике в разлагающемся обществе, — продекламировала она почти официальным тоном. Так говорили ее молодые друзья, состоящие в партии. Но в разговоре с ним это выглядело не столь эффективным. Он цеплялся к каждой ее фразе. Он хотел узнать, что именно она подразумевает под разложением общества, и было ли когда-нибудь общество, не разлагавшееся активно и одновременно столь же активно развивавшееся? И что такое хорошая тактика вне обшей стратегии? И может ли вообще существовать стратегия без ясной цели окончания войны? Она возражала с большим жаром, чем убедительностью, и в их тоне появилась ожесточенность.

Он нажимал на различия в их мнениях. Для него коммунизм означал новый дух, дух научного преобразования мира по общей научной схеме, а партийный коммунизм по самой своей сути опирался только на сегодня. Он был перенасыщен чувствами и идеями нынешних социальных классов, естественным недовольством обездоленных. В нем был сердитый догматизм отчаявшихся людей, неуверенных в своей силе. Ему не хватало страсти творческого самозабвения. Многие коммунисты, сказал он, просто капиталисты наизнанку, эгоисты без капитала; они жаждут мести и экспроприации, а когда добьются своего, то останутся лишь с развалинами общества и необходимостью начинать все сначала. Они подозрительны и нетерпимы, потому что в них нет внутренней уверенности. Они не доверяют своим лучшим друзья, которые могли бы стать их истинными вождями, ученым вроде Кейнса и Содди.

— Кейнс — коммунист! — язвительно воскликнула Кристина-Альберта. — Да он же не признает первейший научный факт классовой войны.

— Это не такой уж и факт, и, во всяком случае, не Первейший Научный Факт, — ответил он. — Кейнс медленно создает понятие научно-организованной системы товарного обмена. Большинство ваших приятелей в России как будто неспособны даже понять, насколько такая вещь необходима!

— Но они понимают!

— И как они это показали?

— Да что вы знаете о русских большевиках?

— А что о них знаете вы? Просто смотрите на ярлычки на людях. Ничего подлинного без красного ярлычка, а с ним — все подлинное.

Она сказала, что он видит все с «буржуазной» точки зрения, а он весело посмеялся ее понятиям о социальных классах. В Англии нет буржуазии, — сказал он. Она пустила в ход кое-какие стандартные сарказмы и эпатажные аксиомы своих коммунистических друзей, но с необычным для нее отсутствием убежденности. Ему легко критиковать, сказала она, ведь он живет на проценты с вложенного во что-то капитала.

— Так было бы легче! — Он улыбнулся. — Но я живу на свои гонорары.

— У вас есть капитал!

— Небольшой. Но я живу не на него.

На время спор угас. Она решила, что все-таки сражалась неплохо, учитывая ее возраст и положение. Жар раздражения остыл, и они перешли к более конкретному интересовавшему их вопросу — вопросу о том, как она намерена распорядиться своей жизнью.

— Мы прогрессируем, Кристина-Альберта, — сказал Дивайзис, — но все еще в силе правило, что жизнь женщины очень во многом детерминируется характером и занятиями… ведущего актера в спектакле. Вы уже бывали влюблены?

Ей хотелось рассказать ему о себя всю правду, но есть вещи, рассказывать о которых невозможно. Она замялась и густо покраснела.

— В наши дни… — сказала она и осеклась. — У меня есть воображение. Я пожила в Лондоне. Может быть, мне почудились.

На мгновение его взгляд стал пронзительным, оставаясь ласковым.

— Я была влюблена… в определенном смысле, — призналась она.

Он кивнул, и она испугалась: он, казалось, понял все.

— Я не хочу ставить мою жизнь в зависимость от мужчины, — пояснила она.

— Да, умные девушки этого никогда не хотят. Не больше, чем умные молодые люди хотят тратить свою жизнь на поклонение какой-нибудь богине.