Она, пришло ей в голову, никогда не была высокого мнения о своей семье, но теперь она обнаружила, что семья слишком рано может вообще прекратить существование. Ей была нужна стена, чтобы опереться, если Сэм Уиджери соберется с духом и ринется в наступление. Ей был нужен кто-то, кто принадлежал бы только ей, надежный союзник, тот, на кого она могла бы положиться во всем; кто-то ближе, чем законы и обычаи — кто-то, кто не успокоится, пока точно не узнает, что с ней случилось, если ее постигнет несчастье; кто-то, кто не смирится с ее бедой, кто-то, кому она будет дороже его самого, и так просто от нее не откажется.

Его самого? Не ее самой! То есть любовник.

— Черт бы побрал Тедди! — крикнула Кристина-Альберта, выбив кулаком клуб пыли из подушки сиденья. — Он только все портит!

— И ведь я знала, какой он. Я все время точно знала, какой он!

— Придется мне все это выдержать одной, — сказала Кристина-Альберта.

— Да и к тому же, кому я нужна с таким носом? Даже существуй в этом мире люди, способные любить так! Но это мир людей, которых не хватает на настоящее чувство. Мусорная куча, а не мир, — сказала Кристина-Альберта.

Ее мысли потекли по другому руслу. В конце-то концов было что-то неприятное в утверждении, будто она… как бы это выразить? — со странностями. До сих пор Кристина-Альберта всегда считала себя образцом здравого смысла и умственной прямоты — без единого недостатка, кроме, может быть, носа. Но теперь словечко «странности» засело в ее уме, как шип. И ей не удавалось извлечь его оттуда.

Она знала, что всегда была не такой, как другие. Всегда обладала собственным стилем.

Большинство тех, кого она встречала в жизни, представлялись ей бесцветными, слабыми на словах и на деле, уклончивыми. Вот-вот — уклончивыми. Они уклонялись от самых разных прямолинейных слов, не зная почему. Кристина-Альберта была всецело за то, чтобы чертыхаться и говорить «сволочь» и тому подобные слова до тех пор, пока кому-нибудь не удалось бы убедить ее, что избегать их следует не только потому, что «приличные» люди их не употребляют. Эти остальные всегда не говорили чего-то, потому что об этом не говорят, и не делали чего-то, потому что этого не делают. А тому, что говорилось и что делалось, они запуганно подражали. И до смерти копошились, изо всех сил тщась быть кеми-то другими. В таком случае зачем вообще существовать? Но так или иначе они проживали жизнь. Обходились без неприятностей. Поддерживали друг друга. А с другой стороны, если не уклоняться? Ставишь других людей в тупик. Сходишь с избитого пути. Уподобляешься поезду, который сворачивает с рельсов, чтобы напрямик пересечь поля и луга. Ты сталкиваешься… со всем и вся.

А что, если эта уклончивая жизнь, которую она всегда презирала, на самом деле — здравая жизнь. И переставая уклоняться, утрачиваешь здравость рассудка? У овец, читала она, есть такая болезнь: вертячка, когда они бродят в одиночестве и умирают. И оригинальность, способность думать самой за себя, а не следовать за толпой, и так далее, все, чем она так гордилась, все это лишь способ отвергнуть разумную жизнь? Оригинальность, чудачества, эксцентричность, странности, сумасшествие… или различия лишь в степени?

Не заключалась ли странность ее папочки в том, что после многих лет крайней уклончивости, он наконец попытался прорваться к чему-то реальному и необычному? И разве она на свой манер не стремилась к тому же? Так и она тоже перекошена? Быть может, перекошена в другую сторону, но тем не менее перекошена? Наследственная перекошенность?

И тут по касательной возник вопрос, унаследовала ли она в действительности от своего папочки хоть что-нибудь. Его странность хоть как-то совпадает с ее странностью? Наверное, раз они — отец и дочь.

Но как они непохожи! Как поразительно непохожи для отца с дочерью!..

Но правда ли, что они отец и дочь? И вернулась вечно подавляемая, отгоняемая фантазия — фантазия, возникшая на самых зыбких основаниях, на фразах, случайно оброненных матерью, на интуиции. Раза два из этих смутных частичек памяти рождалась мечта, заставала ее врасплох и отвергалась с презрением.

Блям. Блям. Блям. В привычные звуки поезда вплелись новые, не менее привычные. Кристина-Альберта прибывала к перрону Ливерпульского вокзала, а все ее недоумения так и остались неразрешенными.

Старая фантазия обескураженно рассеялась. Что толку от таких грез? От себя никуда не денешься.

Встреча Кристины-Альберты с Уилфридом Дивайзисом на следующее утро оказалась куда более примечательной, чем они оба предполагали.

По совету Пола Лэмбоуна она захватил с собой фотографии и пару писем своего папочки, а также заранее обдумала, о чем важнее всего рассказать ему. В дом Дивайзиса за Кавендиш-сквер она приехала на такси с Полом Лэмбоуном, и их тут же провели через приемную и профессиональный кабинет в небольшую элегантную гостиную, где в камине пылал огонь, на столе был сервирован чай, а вдоль стен выстроились книжные шкафы. Дивайзис сразу же вышел к ним.

Она была слегка потрясена при мысли, что этот высокий, худощавый, смуглый человек с могучей шевелюрой может иметь с ней сходство. Он оказался моложе, чем она полагала, моложе, решила она, чем ее папочка или мистер Лэмбоун. На нем был длинный расстегнутый сюртук, а нос ему очень шел. Собственно говоря, он был очень красив.

— Здравствуйте, Пол, — сказал он весело. — А это та юная девица, у которой похитили отца? Выпьем чаю? Так это мисс…

— Мисс Примби, — сказал Пол Лэмбоун. — Но все ее называют Кристиной-Альбертой.

Дивайзис обратил на нее взгляд, проницательный и по привычке, и по природной склонности. Его лицо выдало легкое удивление. Он пожал ей руку.

— Расскажите мне об этом все, — сказал он. — Вы не считаете его по-настоящему сумасшедшим, а только очень особенным и чудаковатым. Ведь так? Лэмбоун заверил меня, что он здоров душевно. Это вполне возможно. Сначала мне лучше ознакомиться с его душевным состоянием, а после этого обсудим вопрос о приюте. Насколько я понял, вы хотите, чтобы его передали на ваше попечение… у вас дома. Это отнюдь не просто. Нам надо будет многое обсудить. А тем временем чай… Я распутывал бредовые видения на редкость грозной старой дамы, и совсем вымотан. Расскажите мне все, как вам это представляется.

— Расскажите ему, — сказал Пол, погружаясь в кресло и готовясь перебивать.

Кристина-Альберта начала свой подготовленный рассказ. Иногда Дивайзис перебивал ее вопросом. Он не спускал с нее глаз, и ей с самого начала казалось, что за вниманием к ее словам прячется еще что-то. Он смотрел на нее так, словно старался вспомнить, где видел ее раньше. Она рассказала, о чем разговаривал с ней папочка, когда она была маленькой, про пирамиды, погибшую Атлантиду и так далее, и о странном освобождении духа и обновлении после смерти ее матери. Она рассказала о спиритическом сеансе и явлении Саргона. Дивайзис очень заинтересовался разными сторонами истории Саргона.

— Странно, как соответствовало это утверждение умонастроению Примби. Чего добивался этот молодой человек? Я его не совсем понимаю.

— Не знаю. Думаю, это было случайным совпадением. К несчастью.

— Студенческое представление о юморе?

— Студенческий юмор. С тем же успехом это мог быть Тутанхамон.

— А оказался Саргон?

— Возможно, он читал какую-нибудь историю Древнего Востока.

— Полагаю, про вашего отца он ничего не знал?

— Откуда же? Наверное, он подумал, каким мой… мой папочка выглядит маленьким и смешным, и потому ему показалось забавным выделить его из всех остальных и объявить великим царем. Мне бы хотелось поговорить с этим молодцом по душам пару минут.

— Видите, Дивайзис, это не бред, а обман, — сказал Пол Лэмбоун.

— Он обычно логичен? — спросил Дивайзис.

— Если признать его предпосылку, то поразительно логичен, — сказала она.

— Он временами не становится кем-либо другим? Богом, миллионером, ну, чем-то в этом роде?