Он предложил заплатить валютой, но я тогда даже не представлял, зачем она вообще может нам понадобиться, и вместо долларов попросил обычную плату – двадцать пять рублей.

Вскоре появилась очень колоритная дама с двадцатилетней красавицей дочерью, которая ужасно стеснялась. Зато мама вела себя прямолинейно. Судя по количеству золотых колец на толстых, сосисочнообразных пальцах рук, она работала директором крупного областного продмага.

– Какие двадцать пять рублей! – сразу возмутилась эта дама. – Вы же понимаете, моей дочери нужно остаться в Москве после института. Сколько бы это ни стоило… Нам требуется муж с квартирой, которую он нам оставит сразу после развода. Так что, пожалуйста, обслужите по первому классу!

– А в Канаде квартира не нужна? – поинтересовался я.

Дама не поняла, что я спрашивал вполне серьезно, и восприняла это как прямой намек. Она расстегнула сумочку и выложила на стол толстый пакет с деньгами.

Мне стало еще более неудобно, чем ее дочери. В смущении я толкал пакет в ее сторону, а она настойчиво пихала его обратно… Наконец я сказал:

– Хорошо, внесите деньги в кассу, мы их используем в кооперативе. Раз вы хотите платить больше, это не возбраняется!

– А, – сказала мамаша, – общий котел! Знакомая система.

Так я заработал для кооператива сразу пятьсот рублей, одним ударом.

При этом, разумеется, мысль уволиться с основной работы в НИИ у меня даже не возникала. Будучи советским человеком, я не мог предположить, как можно обходиться без твердой зарплаты. Тем более что на службе я мог бывать очень редко, выписывая себе библиотечные дни и разные местные командировки…

На шестой день работы выручка достигла более семидесяти тысяч рублей. Автомобиль «Волга», предел мечтаний советского человека, стоил тогда около восьми тысяч! Если измерять по «Волгам», мы достигли уровня среднего цеховика или товароведа гастронома, и это меньше чем за неделю. Но утром неожиданно раздался звонок из Моссовета: сам начальник управления приказал приостановить деятельность кооператива и срочно приехать к нему на переговоры.

Поскольку Малжабов не представлял, чем все это может кончиться, он грубо отшил начальника по телефону и заявил, что приедет, когда работы станет поменьше.

А посетителей стало еще больше: это была суббота.

К вечеру Малжабов уволил своего телохранителя, который что-то ему не так сказал. Уходя, телохранитель стукнул Малжабова кулаком по голове. Все очень развеселились, и я понял, что предсказанный врачом бунт назревает быстрее, чем предполагалось.

В воскресенье мы подсчитали наличность, и всем стало страшно. О такой сумме мы слышали только в фильмах про грабителей банков: у нас было больше ста тысяч рублей! И если я получал в институте триста рублей в месяц, как кандидат наук, нетрудно подсчитать, что это была моя зарплата почти за двадцать восемь лет…

– Как будем решать вопрос с Моссоветом? – спросил я у Малжабова.

– А что нам Моссовет, мы фирма независимая, – отмахнулся он. – Пусть только попробуют с нами что-нибудь сделать! У нас своя печать есть…

Я понимал, как Малжабов сильно ошибается с Моссоветом, сам ведь недавно там работал исполняющим обязанности главного инженера управления! Но врач пояснил мне, что указывать на ошибки человеку с манией величия все равно что плевать против очень сильного ветра. Поэтому я промолчал…

В понедельник к открытию кооператива пришли сотрудники районной милиции, и двери «Прогресса» были опечатаны. Пришлось оставить двух человек дежурить у дверей, чтобы отправлять клиентов домой, а мы с Малжабовым поехали в Моссовет, на переговоры с чиновником, назовем его Громин, который скоро сыграл большую роль в моей новой жизни…

Не успели мы отрекомендоваться, как Громин, посмотрев на нас исподлобья, заявил:

– Я вообще не собираюсь с вами разговаривать. Вас вызывали в пятницу, а сегодня понедельник, так что можете идти. Ваш вопрос будет рассмотрен на заседании комиссии по кооперативной деятельности Моссовета, и заверяю вас – решен отрицательно. Кто там, следующий…

– Я вас засужу. Вы не имеете права! – заорал Малжабов. – Вы с кем так разговариваете? Со мной?

Это был наш конец.

Я бы мог спокойно поговорить с Громиным на самом изысканном бюрократическом моссоветовском языке и решить любые проблемы. Но, увы, в присутствии председателя разговаривать посторонним запрещалось…

На следующий день решением комиссии Моссовета кооператив «Прогресс» был признан нарушителем принципов социалистической кооперативной деятельности, аморальным по содержанию и опасным для общества по форме. Нас также обвинили в попытке сводничества и создания системы заключения фиктивных браков ради прописки в Москве.

Поэтому комиссия предложила передать дело о кооперативе «Прогресс» в следственные органы для возбуждения уголовного дела по фактам мошенничества и поборов у населения в особо крупных размерах. Нам всем грозило лишение свободы или по крайней мере условный срок и штраф.

В постановлении комиссии было также сказано, что «Прогресс» должен возвратить обратно все деньги, полученные от граждан.

Тут же в газете «Московская правда», которая семь дней назад восхваляла наше блестящее начинание в кооперативной Деятельности, появилась статья, объявившая нас преступниками, которым нельзя позволить уйти от ответа…

Мы с приятелем-психотерапевтом решили воспользоваться его родственными связями, чтобы остаться на свободе. Родственник-прокурор сказал, что дело заведено не будет, если все полученные деньги мы действительно возвратим.

Пришлось заняться этой малоприятной работой. Малжабов струсил и деньги отдал. Мы сидели, часами разбирая адреса наших посетителей на заполненных корявым почерком квитанциях. А потом запечатывали конверты с двадцатипятирублевками и отправляли их по почте. Все новые и новые клиенты продолжали стучаться в закрытые двери мастерской, теряя, быть может, последнюю в жизни надежду найти суженого…

На Малжабова в кооперативе уже никто внимания не обращал. Он говорил о каких-то протестах, о желании нанять адвокатов и идти в суд. Но все понимали: этого просто не может быть! В то время в СССР нельзя было подать в суд на официальные инстанции, тем более на Моссовет, который, скорее всего, сам назначал и снимал с работы народных судей и прокуроров в Москве.

Я больше никогда не встречал Малжабова. Слышал, что потом, через два-три года, он все же попал в тюрьму за то, что организовал похищение какого-то австралийского бизнесмена в аэропорту Шереметьево с целью вымогательства денег. Мне рассказывал об этом покойный московский авторитет Отари Квантришвили, с которым Малжабов тесно работал, примкнув к его группе «XXI век».

Сам Отарик был личностью незаурядной и обладал фантастической способностью втягивать людей в интриги, сталкивать лбами, оставаясь при этом в стороне, чтобы потом помогать в их же разборках с выгодой для себя.

Понимая, что Малжабов обезумел от неудовлетворенной страсти руководить, он свел его с одним вором, только что освободившимся из заключения, который просто не выносил, когда им помыкали. В результате вор кричал: я его убью! Малжабов умолял: спаси меня от него! И Отарик возился с ними, пока они оба не сели в тюрьму. Сам же он, конечно, остался совершенно ни при чем и на свободе.

В тот момент я еще мог выйти живым из «реанимации» и снова остаться простым работником научно-исследовательского института, откуда я все еще не уволился. Но неожиданно меня пригласил зайти начальник объединения «Мосгорремэлектробытприбор», тот самый, что пригрел наш почивший в вечности кооператив «Прогресс». Я был уверен, что с моей кооперативной деятельностью покончено навсегда, но все же согласился на эту встречу.