— Какая-то чертовщина… – вступил вместо сестры Генрих Львович,– Ты понимаешь, Артур, эта болезнь тянулась несколько лет. То он чувствовал себя лучше и тогда вставал с постели и даже выезжал в город… а то проваливался снова в какую-то спячку… Странная болезнь… я так и не понял ни причин её, ни диагноза.
— Отец никогда ничем не болел! — резко оборвала брата Анна, — дело в том, что наш отец был… совершенно здоровым!
Стул скрипнул под Генрихом Львовичем, повернувшимся в изумлении к сестре.
— Да, да. Абсолютно здоровым, да ещё спортсменом. И чтобы его удушить, нужно было обладать силой молодого здорового человека…
— Анечка!… Анечка… О чем ты?! Я в шоке! — Генрих Львович глотал воздух ртом, как рыба, выброшенная на берег. Он весь покраснел и вспотел, так что Анна Львовна подалась вперед в испуге, чтобы помочь ему хоть чем-то. Он же распустив галстук, откинулся на спинку стула и отпил воды из стакана. — Отец был здоровым? А как же эта его машина с кислородом и лекарства и сиделка?
— Я, кажется, начинаю постигать… Вы оба замешаны в этой двойной жизни папаши! Ты, Анна Львовна, участвуешь в его игре с руками и ногами. Ведь это ты приписывала ему диагнозы страшных хронических болезней! Ты выписывала ему лекарства! Ты заботилась о медицинских свидетельствах о его тяжелом состоянии! А папаша тем временем вел тайную, но полную и полноценную жизнь, более полную и более полноценную, чем любой другой самый здоровый человек в мире, который всегда и всюду на виду у всех! А он был всегда в тени! Человек—невидимка. Но от этого ещё более властный, более жестокий и упрямый! Ты, Генрих Львович, скупал для него под чужие имена, разумеется, дома и угодья, на его деньги, разумеется, всё оформляя как полагается, а он вам платил! А я, дерзостно нарушив его волю, сбежал в Америку, и поэтому он мне не платил ничего! И это вот привело Анну Львовну к мысли, что я заинтересован в убийстве ради наследства. А на самом деле это вы заинтересованы больше меня!
— Отчего же? — с иронией спросила Анна Львовна,— Ведь, если всё было бы так, как ты описал в своей, только что придуманной сказке, зачем нам его убивать? Молиться на него, а не убивать.
Генрих Львович сидел и переводил недоуменный взгляд с сестры на брата, словно слышал всё и не понимал языка, на котором они говорят.
— О, это очень даже просто! Всё, что вы делали для папаши, вы делали не законно! Деньги он вам переводил свои, но они-то были черными, он их как бы через вас отбеливал и все земельные участки и квартиры и прочая недвижимость, записаны не на его имя и даже не на ваши имена, за исключением, может, двух—трех квартир и дачи, чисто для официальности, а на подставных лиц. Вот и выходит, что с этими его черными деньгами вам делать было нечего, то есть даже опасно было, а вот если официальное наследство получаешь, да ещё не малое, тогда кто уж там подсчитает точно что, откуда и когда взялось! Вот и выходит, что вы вперед меня были заинтересованы в его смерти, тем более что знали, что он совершенно здоров, чего не знал я!
Все трое погрузились в тягостное молчание.
Артур пытался успокоиться и отвлечься, чтобы мыслить здраво. Его собственная версия, высказанная в запале спора, через минуту уже казалось ему самому смешной и даже нелепой. И вдруг ему припомнилось видение в тот вечер у входной двери в дом.
«Кто она? — вернулся к преследовавшему его вопросу молодой человек, пораженный фатальной красотой беломраморного лица таинственной незнакомки, выскользнувшей из дома покойного отца, — Ведь этого не может быть, чтобы она… убила! Такое небесное создание и Смерть!? Не совместимо! Но… может быть, она-то и была посланницей Смерти!? Как прекрасно, наверное, увидеть Смерть в столь милом, завораживающем, усыпляющем, одурманивающем образе! Увидеть и умереть! И, однако, кто она?..»
— Мне кажется, — после продолжительной паузы, продолжила Анна Львовна,— Артур чего-то не договаривает. Он что-то знает, чего не знаем мы и молчит. Не так, Артур?»
Артур с Генрихом переглянулись и с удивлением обратили взоры на сестру.
Её лицо было напряжено, но спокойно, тем самым покоем утверждающим её полную правоту. Анна Львовна унаследовала от отца холодный аналитический ум. Её нельзя было назвать жестокой, но зачастую жесткой.
— Что ж,— после некоторого раздумья произнесла Анна Львовна,— у Льва Давидовича был ещё один доктор… докторша… кроме меня. Она ему ставила диагнозы и выдавала справки для любой надобности, как остроумно предположил Артур, обвиняя меня в этой роли.
— Поясни,— скрестил на груди руки Генрих Львович и поджал губы, демонстрируя обиду на сестру за сокрытие сего неожиданно странного факта.
Генрих Львович, как раз обладал душой добрейшей и ранимой, и в меньшей степени аналитическими способностями и необходимой в жизни твердостью, вероятно, поэтому и занимался как адвокат деловыми договорами и нотариальными бумагами.
— О, как ты плохо знал своего хитроумного старика! Это был двуликий Янус! Он не жил! Он играл в жизнь, он играл с жизнью! — в её голосе отчетливо звучало раздражение.
— Ты хочешь сказать, что…
— Именно, — резко оборвала его сестра,— Он всю свою жизнь вёл двойную жизнь, тайную от всех нас. Мне порою казалось, что он и сам не знал, в какой жизни он живет. А почему он дал нам такие заморские имена? Генрих, Артур, Анна!? Да из-за вечных своих детских несбывшихся фантазий. Он и до последних дней любил представлять себя не тем, кем он есть!
— Значит, папаша был совершенно здоров и только играл мнимого больного?! И ты знала об этом и скрывала от меня! Но хорошо, оставим это пока… Но скажи-ка, дорогая сестрица, а для чего ему понадобилось разыгрывать этот спектакль с собственной смертью? Или и тут он перехитрил всех и не умер?
— Это я тоже хочу узнать.
9
Лев Давидович возлежал, точно римский патриций, на своей широкой постели, в тонкой батистовой ночной рубахе, опираясь на правую руку, в то время как в левой он изящно держал бокал с золотым «Моэ и Шандон». Рядом с ним полулежала нимфа лет двадцати трех по имени Екатерина Исаевна, одетая, если можно так определить , в скромный фартучек, едва скрывавший лобок. На ногах нимфы были натянуты белые гольфики, и белые же туфельки на каблучке, точно как у гимназистки младшего класса.
— То лето изменило, пожалуй, всю мою жизнь,— начал Лев Давидович,— Трудно, впрочем, быть уверенным, что оно изменило именно Всю жизнь, ибо жизнь моя никогда не была прожита дважды. А интересно бы… Но, я уверен, повлияло на моё поведение в последующие годы. Лето это чудесная пора, особенно когда тебе девятнадцать. После первого курса юридического факультета я в одиночестве отправился на курорты Черного моря. В то время, как и большинство граждан Державы социализма, я был в свои лета достаточно скромен, сдержан и даже, можно сказать весьма скован в одном известном смысле. Но тем летом юный пуританин познал другую, вовсе не пуританскую сторону жизни и продал душу и тело Дьяволу без колебаний.
Нимфа подсела совсем близко и облокотилась о бедро патриция, томно отпив глоточек из бокала с шампанским. Лев Давидович продолжил, чуть приподняв свой бокал в её честь.
— Пляж находился в пяти шагах от дома, где я снимал комнату. Другие снимали койку за рубль и полтора, но я мог позволить себе снять целую комнату. По утрам на горячую гальку расстилалось махровое полотенце, и пляжник укладывался на него, подставляя южному солнцу все части своего бледного и дряблого тела. Впрочем, назвать моё тело дряблым в те годы было нельзя. Я с раннего детства занимался борьбой, главным образом из-за одной девочки, которую страстно мечтал увлечь собою чуть ли не с первого класса. Но я безумно стеснялся даже приблизиться к ней! Это стеснение, этот отрицательный заряд пуританской энергии преследовал меня всё детство, всю школу, весь первый курс университета, вплоть до того знаменательного лета, когда я вкусил запретный плод и был изгнан из Рая и пал ниц перед земным, простым и самым человеческим плотским соблазном.
