Так вот: ничего этого доктор Мак Кехт не знал. Но видя, что все валлийцы режут и шлифуют ложки, он почувствовал некоторую неловкость и трепетное желание вписаться в быт этого милого ему народа. Ему стало стыдно, что за много лет он плохо успел узнать его обычаи. Он не знал, что дальше делают с этой ложкой, что ее кому-то надо дарить. Он полагал, что ее по традиции вырезают ко дню святой Двинвен и затем просто пускают в хозяйство. И вот, внимательно присмотревшись к тому, что и как делают люди, он сел в школьном дворике, где на него падал разноцветный луч, проходивший сквозь витраж, и твердой рукой хирурга принялся вырезать валлийскую ложку. Дважды эту ложку видела Рианнон. Первый раз рано утром, когда облик задуманной ложки только-только начал выступать из придирчиво выбранного Мак Кехтом ясеневого бруска. Днем, когда Мак Кехт вынужден был отлучиться к городскому пациенту, Рианнон восприняла это как досадную помеху и даже закусила губу. Второй раз она прошла мимо витражного окна перед закатом, когда символика на ручке ложки приобрела совершенно определенные контуры, возбуждавшие воображение валлийки. Доктор смел с колен мелкие стружки и опять, поправив прядь волос, склонился над работой.

Доктор Мак Кехт отогнал от Рианнон «Древнейшие мифы человечества», которые украдкой жевали ее подол, твердо взял ее под локоть и привел к себе, в Пиктскую башню.

– Я хотел бы показать вам кое-что… Вот… смотрите, – Мак Кехт взял со столика совсем готовую ложку и показал Рианнон. – Вам нравится? – спросил он, явно волнуясь.

Рианнон кивнула.

– Я… хорошо все сделал? Правильно? – спросил Мак Кехт, несмело заглядывая ей в лицо. Глубина его взгляда поразила Рианнон. Там было все: и желание угодить ей, и надежда на что-то, и несомненная любовь.

Рианнон уже хотела было взять ложку из его рук, когда Мак Кехт отвернулся, подошел к котлу, в котором у него кипели медицинские травы, опустил ложку в булькающее варево и со смаком размешал его, глядя Рианнон в глаза с нежнейшей улыбкой.

– Действительно, удобная вещь, – сказал он.

Рианнон скрипнула зубами и выбежала вон.

Доктор Рианнон металась по всей комнате в бешенстве. Мак Кехт задел-таки ее за живое. Он долго терпел ее выходки и наконец вернул ей все разом. Он позволил себе утонченное издевательство, которого она никак от него не ожидала, даже не предполагала, что он на это способен. Рианнон восхитилась им. Похоже, она недооценивала Туата Де Даннан. Похоже, она вообще плохо знает этот народ. Она вспоминала взгляд Мак Кехта, помешивающего ложкой в котле, и его улыбку в этот момент. Это пробуждало в ней такой интерес к бедному доктору и такое желание узнать, что он при этом думал, о каком тот не мечтал и в самых рискованных видениях.

– И помешивал ею… гнусное варево, – говорила Рианнон сама себе. Ярость и восхищение владели ею.

…Вечером к ней пришел Гвидион и без лишних слов подарил ей свою ложку. Рианнон приняла и поблагодарила, и Гвидион ушел так же тихо, как появился. Он был явно издерган последними событиями и волновался крайне, но ничего из этого он не позволял заметить по своему лицу.

Гвидиону, естественно, даже в голову бы не пришло рассчитывать на взаимность Рианнон; он просто всегда делал то, что должно. А в день святой Двинвен положено же было дарить самодельную деревянную ложку тому, кого любишь.

Когда к вечеру Ллевелис наконец уяснил себе, кому именно ему следует подарить ложку, он с большим разочарованием вспомнил, что его ложка не только не готова, но даже не начата.

Все, кто хотел участвовать в школьном театре, – а хотели многие, – уже бегали по школе с ворохом пестрых тряпок, нитками, кружевами, кистями, красками и таинственными текстами.

Ллевелис дочитывал доставшиеся им по наследству пьесы, приходя все в больший и больший восторг.

– Господи, как хорошо, что здесь никто не вешается в конце! Как удачно, что никто не сходит с ума и не скитается безумный под дождем, никого не убивают, никакой горы трупов! Насколько все-таки здоровая вещь!..

Стали решать, кому кого изображать. Ллевелису отдали главную роль в первой из двух пьес, потому что он очень клянчил. Во второй пьесе главную роль играл МакКольм, потому что, по совпадению, этот герой как раз был шотландец.

Гвидион ни в чем не участвовал, но, сочувствуя Ллевелису, помогал ему и вот уже час спокойно слушал, как Ллевелис пытается нащупать верную манеру игры, на все лады повторяя:

– Скажите: как вы любите меня? Нет, вы все-таки скажите: как, как именно вы любите меня? Но все же – как?..

– Вот сейчас очень хорошо было. Так и говори. И подпрыгивай вот так, – советовал Гвидион, впуская в комнату Керидвен и Морвидд. – Ого! И вы? – спросил он, видя, что на них надето.

– Мы играем ведьм, – сказала Керидвен. – Ха-ха!

И, в ужасных обносках, они с Морвидд немедленно сплясали бесовские пляски тут же, на холодном полу.

В химической лаборатории полосы красноватого солнечного света падали прямо на стену с портретами великих ученых, благодаря чему Агрикола смотрел на всех с особенно большим сомнением.

– Сегодня мы попробуем получить соли и затем соляные растворы мианитов, – сказал Змейк. – А где, собственно, Телери, дочь Тангвен?

– Она, собственно, за дверью. Она боится, – ответил Афарви. – С тех пор, как она в прошлый раз увидела сухую перегонку флюоратфеанола, она говорит, что лучше тихо пересидит там, внизу, в каменном льве, знаете, там, в пасти у него, между зубов, потому что очень страшно. Только вы не ругайте ее, пожалуйста. Она вообще очень пугливая. С детства.

Змейк сухо поблагодарил за совет и вышел. Через три минуты он возвратился вместе с Телери, извлеченной из пасти каменного льва. Змейк продолжал разговор, начатый снаружи. Негромко, адресуясь одной только Телери, он говорил:

– Кристаллы солей мианитов окрашены. Соли латтрия – изумрудно-зеленого цвета, соли эрмия – нежно-розовые, соли аидия – розово-фиолетовые, иллирия и иттания – лазурные, цербия – желтые. При этом их невозможно спутать с солями, например, меди, железа или никеля: окраска солей мианитов более сложная, полихромная, – как будто смешали разные цвета на палитре. К тому же окраска этих соединений меняется в зависимости от освещения. Природный аидий встречается на дне мелких водоемов в виде огромных белоснежных полей кристаллов со структурой кристаллов льда. Он обладает пирофорным свойством, то есть самовоспламеняется на воздухе.

– Да? – вырвалось у Телери.

– Горение природного аидия производит незабываемое впечатление: кажется, будто пылает снег, – продолжал Змейк. – После сгорания все пространство остается покрыто прозрачными кристаллами гидрата латтрия, напоминающими по форме цветы лотоса, розового оттенка. Эти кристаллические образования возгоняются в течение пятнадцати минут, минуя все переходные стадии. Но если гидрат латтрия растворить в небольшом количестве воды, получится жидкость с высочайшей плотностью. Тяжелый шпат, кварц, корунд, малахит и даже гранит, будучи брошенными туда, будут плавать по ее поверхности.

Телери слушала с приоткрытым ртом.

– Так вы хотите увидеть соли мианитов или нет? – спросил Змейк.

Телери робко кивнула.

– Тогда берите в руки колбу, – велел Змейк, – щипцы, горелку, штатив и идите на свое место.

– Ах, Боже мой, всегда мечтал о такой булавке для галстука! Какая прекрасная вещь! Завидую вам, кузен. Но когда-нибудь я выиграю ее у вас в покер, – с тонкой улыбкой сказал Кервин Квирт, доктор биохимии и преподаватель школы в Кармартене. Эта тонкая улыбка не сходила у него с лица вот уже сорок минут. Она как будто прилипла. С этим выражением лица он встречал у дверей поток гостей, в то время как родители благосклонно кивали ему издалека, как всегда, с удовольствием наблюдая его в этой роли.

Наконец Кервин Квирт почувствовал, что чем дольше он беседует с герцогиней Нортвортской, тем больше улыбка его тускнеет и лицо начинает сводить судорога, сделал знак музыкантам, чтобы те перестали играть увертюру к «Тангейзеру», сделал знак дворецкому, чтобы тот объявил первую перемену блюд, и повел к столу весело щебечущую кузину Франсис.