Первая из этих причин состоит в принципе отвлечения, вопреки своей кажущейся банальности весьма важном: чтобы исцелиться, безумец ни в коем случае не должен думать о своей болезни.6 Надо стараться, чтобы мысли о своем безумии не приходили ему в голову, чтобы оно было, насколько это возможно, исключено из его дискурса и не открывалось взглядам очевидцев. Спрятать свое безумие, не говорить о нем, вытеснить его из головы, думать о другом: таков принцип не-ассоциации, или, если угодно, принцип диссоциации.

Он представляет собой одну из важнейших схем психиатрической практики рассматриваемой эпохи, вплоть до поры, когда восторжествует, наоборот, принцип ассоциации. Когда я говорю о принципе ассоциации, я имею в виду не Фрейда, а уже Шарко, то есть вторжение истерии: именно истерия станет поворотной точкой во всей этой истории. Однако вернемся: семья должна отсутствовать безумного индивида следует поместить в совершенно отдельный мир согласно принципу отвлечения.

Вторая причина, опять-таки предельно банальная, но важная из-за истории, которая ей предстоит, заключается в том, что семья незамедлительно опознается, маркируется пусть не как причина, но во всяком случае как повод к душевной болезни. Ссоры, финансовые затруднения, ревность, тоска, разлука, разорение, нищета и т. д. — все это может повлечь за собой приступ безумия все это вызывает безумие и непрерывно подстегивает его.7 А это значит что больного следует отделить от семьи еще и чтобы нейтрализовать семью как постоянную поддержку безумия.

Третья и очень примечательная причина связана с понятием, которое ввел Эскироль и которое не прижилось, быстро исчезло, хотя использовалось, меняя точную [.. .*] формулировку, до-

В магнитной записи лекции: эскиролевскую.

121

вольно долго. Это весьма странное понятие «симптоматической подозрительности»8 [...*]. Эскироль утверждает, что душевнобольной, и в частности маньяк, поражен «симптоматической подозрительностью»; умопомешательство является для него процессом, в ходе которого изменяется общее настроение индивида: его ощущения искажаются, он переживает новые впечатления, утрачивает ясность восприятия, по-другому, чем раньше, видит лица, слышит слова, в некоторых случаях даже слышит голоса, не имеющие реального источника, видит образы, не являющиеся в полной мере образами восприятия, — галлюцинации. Причина всех этих изменений на уровне тела душевнобольного остается для него непонятной по двум причинам: во-первых, он не знает, что безумен, и во-вторых, не понимает механизмов безумия.

Не зная причины всех этих трансформаций, больной ищет их источник за пределами себя, за пределами своего тела, за пределами безумия, а именно в своем окружении. И таким образом связывает не то чтобы саму странность своих ощущений, но причину этой странности, с тем, что его окружает; он вдруг приходит к выводу, что его болезнь коренится в злонамеренности окружающих, и оказывается одержим манией преследования. Мания преследования, то, что Эскироль называл «симптоматической подозрительностью» оказывается своего рода фоном на котором разворачиваются взаимоотношения больного с его окружением. И вполне понятно что если мы хотим устранить эту симптоматическую подозрительность то есть убедить больного в том что он болен и странность его ощущений связана исключительно с его болезнью ТО н3\f HV7ICHо оградить его жизнь от всех тех тсто его окружал и теперь в качестве источника его безумия оказался затронут симптоматической подозрительностью. ,

И наконец, четвертый мотив, приводившийся психиатрами в пользу необходимости разрыва с семьей, заключается в том, что внутри всякой семьи имеют место властные отношения — я бы назвал их отношениями господства, однако в данном случае это неважно, — заведомо несовместимые с лечением безумия по двум причинам. Во-первых, эти властные отношения сами по себе подстегивают безумие: например, то, что отец может тира-

В магнитной записи лекции: введенное Эскиролем.

122

нить детей и свое окружение, очевидным образом относится к семейной властной сети и, естественно, разжигает бред величия у отца; или то, что жена, в силу присущих семейному пространству властных отношений, может давать волю своим капризам и диктовать их мужу, также очень свойственно семейной власти и, естественно, не может не способствовать безумию жены. Следовательно, нужно вывести индивидов из ситуации власти, устранить опорные точки их власти в семье. А во-вторых, медицинская власть вообще относится к иному типу, нежели власть семейная, и, чтобы она действовала эффективно, затрагивала больного, нужно оставить за оградой лечебницы все конфигурации, все опорные точки, все передаточные звенья семейной власти.

Таковы в общем и целом четыре причины, которыми психиатры описываемой эпохи объясняли необходимость терапевтического разрыва между лечебницей и семьей. И вы найдете множество назидательных историй о том, как в процессе шедшей прямиком к успеху терапии малейший контакт больного с семьей сводил все усилия врачей к нулю.

Так, Бертье — ученик Жирара де Кайё, работавший в больнице в Оксерре,9 — приводит в своем трактате «Медицина душевных болезней» целый ряд ужасающих рассказов о людях, которые уже находились на пути к исцелению, когда контакты с семьей вызвали у них катастрофические ухудшения. «М. Б., почтенный священник, всегда придерживавшийся строгой аскезы, оказался без отчетливой причины поражен мономанией. Из соображений осторожности и принятого обычая близким больного запретили посещать его в лечебнице. Но вопреки этой предусмотрительной мере его отец все-таки проник к нему. Состояние больного уже шедшего на поправку резко ухудшилось: его бред стал прини-мать самые различные формы. У него начались галлюцинации,

он забросил свой бревиарий стЭ.л ТУУГЭ.ТЬСЯ и боFOXVJITiCTRORIlTh и

даже оказался жертвой эротико-оргиастического бреда».'»

Другая история, еще краше: «Г-жа С, пораженная в результате печалей и неудач меланхолией с приступами мании, в удручающем состоянии поступила в Оздоровительный дом департамента Роны. После двух лет тщательного ухода за ней удалось добиться существенного улучшения: больная выздоравливала. Обрадованный этим, ее сын выразил желание встретиться с

123

матерью. Главный врач пошел ему навстречу, но оговорил, что посещение должно быть как можно более кратким. Даже не догадываясь о важности этого совета, молодой человек ему не последовал. И через два дня приступы возобновились...».11

Простите, но я хотел рассказать вам совсем другую историю... В больнице в Оксерре лечился и был уже на пути к выздоровлению один отец семейства. И вот однажды, глядя в окно, он замечает своего сына. Тут же его обуревает нестерпимое желание увидеться, он разбивает стекло, и это устранение преграды, отделявшей лечебницу от внешнего мира, а его самого, больного, — от сына, оказывается катастрофой: он снова впадает в бредовое состояние. Контакт с семьей мгновенно форсирует болезненный процесс.12

Итак, поступление в лечебницу, жизнь в лечебнице с необходимостью подразумевают разрыв с семьей.

Если же теперь мы посмотрим, что происходит вслед за поступлением, после того как этот обряд очищения и разрыва исполнен, — если мы посмотрим, каким образом в лечебнице пытаются лечить, как в ней происходит так называемое лечение, — то убедимся, что, опять-таки, каких-либо напоминаний о семье как операторе лечения здесь нет и в помине. Здесь никогда не должна заходить речь о семье и более того, если мы хотим исцеления то ни в коем случае не следует опираться на элементы диспозиции или структуры которые могут так или иначе напомнить о семье.

Этот поворотный этап связан с именем Эскироля и его последователей, работавших в 1860-е годы. Что, собственно, лечит больного в больнице в этот первый период истории психиатрической власти? Две вещи... впрочем, нет, в сущности, одна: лечит в больнице сама больница. Ее архитектурное устройство, организация пространства, принцип распределения индивидов в этом пространстве, принцип перемещения в нем, принцип наблюдения и нахождения под наблюдением — все эти вещи обладают собственным терапевтическим значением. Машиной исцеления в психиатрии этой эпохи является больница. Говоря о двух вещах я имел в виду что существует также истина Однако я попытаюсь показать что лискурс истины обнаружение истины как психиатрическая операция суть в конечном счете лишь следствия этой пространственной диспозиции.