— В этом зверинце? — он усмехнулся. — Никому не было до тебя дела, кроме нас троих. Вернее, двоих. По-моему, Пьер не видит никого, кроме твоей подруги… — Он попытался в лицах изобразить, как Пьер пожирает взглядом грудь Райны, однако не очень преуспел — видимо, не решился выйти за рамки приличий.
Не скрою, такая сдержанность была мне приятна.
— Все в порядке, — заверила я. — Я понимаю, что ты имел в виду.
— Ох, слава Богу! — вырвалось у него, и мы оба невольно прыснули. Я даже подумала, что недооценила Джозефа. На первый взгляд я записала его в послушную тень Пьера, но, по всей видимости, это было не так. Его физические данные были совершенно безупречны: чуть выше моих 175 сантиметров, бледная чистая кожа и темная шевелюра, один локон которой все время грозил выбиться из прически и упасть на лоб. Он был худощав, но явно достаточно мускулист и силен, как…
— Ты играешь в футбол? — спросила я. — Ты похож на футболиста.
Классно. Теперь я веду себя так же тупо, как его дружок Пьер.
— То есть, я хотела сказать…
— Нет, все нормально. И я действительно играю в футбол. Конечно, не как профессионал, но все же…
И Джозеф умело воспользовался поводом рассказать мне о себе, а я слушала его, однако старалась при этом следить за его глазами.
«Глаза — зеркало души, Клиа!» Папа начал повторять мне это с таких юных лет, что к тому времени, как я узнала о существовании клише, эта фраза успела навсегда запечатлеться у меня в мозгу как неоспоримая истина.
У Джозефа были серо-голубые глаза, широко распахнутые и искренние. Честно говоря, чересчур искренние. Я затаилась и ждала, когда же в них зажжется огонек, но этого так и не случилось. А когда он сообщил, что сейчас находится в двухгодичном мировом турне, предпринятом с целью «повидать свет и найти свое призвание», я поняла, что этот парень не для меня. Мой парень должен жить ради своего призвания, а не гоняться за ним по всему свету, как охотник за привидениями. Райна бы наверняка заявила, что это ерунда: Джозеф не должен быть парнем моей мечты, чтобы приятно провести с ним вечер. Наверное, она права, но мне делалось тошно при одной мысли о том, что придется вежливо изображать внимание и интерес, которых не было и в помине. Тем временем Джозеф подался ко мне, так что его локон все-таки упал на лоб, и сказал:
— Ну а теперь, когда я рассказал о себе все, что только можно… Расскажи и ты мне о себе, Клиа Раймонд!
— Ну, на самом деле… я бы не прочь подняться наверх и потанцевать, — честно сообщила я.
— Отлично, пойдем, — ответил он, но я затрясла головой, как только он начал подниматься с кресла.
— Все нормально, правда! — я постаралась изобразить как можно более дружелюбную улыбку. — Просто мне действительно хочется немного побыть одной.
— Ты уверена?
— Да, да… И тебе вовсе ни к чему меня ждать и вообще… Не хочу испортить тебе вечер! В этом клубе полно симпатичных девчонок.
— Ага, — ответил он.
Я поморщилась — наверное, он все-таки обиделся? Но Джозеф улыбнулся. Он явно не пришел в восторг, но принял мой отказ вполне достойно.
— Ну что ж, тогда… было приятно познакомиться, — он протянул мне руку, и я пожала ее. Он действительно был милым парнем, и я от всей души пожелала ему кого-нибудь найти. Когда он растворился внутри толпы, я похлопала по плечу Райну, поймала ее взгляд и вышла на лестницу, ведущую в верхний зал. Налетел сквозняк, и я вздрогнула от озноба. Мое маленькое вечернее шелковое платье не было предназначено для зимы — даже для зимы в душном ночном клубе, где вас поджаривают самые мощные лампы — зато оно отлично подходило для танцев. Для настоящих танцев, а не кошмарной толкучки в переполненном телами шумном зале.
Я распахнула двери на балкон и тут же почувствовала облегчение. Небольшой верхний зал в «Хищнике» совершенно не походил на тот дурдом, который воцарился внизу, и гораздо больше мне подходил. Здесь царила интимная атмосфера. Из канделябров лился приглушенный свет, ноги утопали в пушистом ковре, барная стойка сверкала полированным красным деревом, а на небольшой уютной сцене над танцполом незнакомый мне артист исполнял чудесные блюзы Этты Джеймс. Я почувствовала, как меня окутывает тепло, и, миновав немногочисленных танцоров, подобралась к самой сцене и отдалась во власть музыки.
Я люблю танцевать. Если музыка мне нравится, я полностью погружаюсь в нее и даже на время забываю обо всем на свете. Наверное, танцы дают мне то, что Райна получает от медитаций и йоги. Что-то похожее я ощущала во время подъема в горах, когда приходится концентрироваться только на очередном упоре для рук или для ног, и с каждым преодоленным метром в мышцах нарастает приятная усталость.
Пока я танцевала, мысли свободно бродили у меня в голове, и на миг я даже попыталась представить, как могла продолжиться наша беседа с Джозефом. Он выдал себя, назвав меня полным именем. Судя по горькому опыту прошлых лет, следующим вопросом, скорее всего, стало бы: «Ну и что это значит — быть дочерью Виктории Уэстон?»
Это был совершенно идиотский вопрос, и особенно когда его задавал какой-нибудь тип вроде Джозефа, успевшего с нарочитой небрежностью намекнуть на свою связь с британской королевской фамилией и обязанность регулярно появляться с родными на официальных приемах. Значит, он сам отлично знает, каково это — все время жить под прожектором. Но с другой стороны, он ведь и не собирался узнавать что-то новое, спрашивая об этом, — просто вел светскую беседу.
Зато Райна балдела от этого вопроса. Ей ведь тоже его постоянно задавали, только в другой версии: каково это — быть связанной с семьей Уэстон? Для нее это было превосходным началом. Оно давало повод многозначительно стрельнуть глазами в парня, задавшего свой вопрос, и проворковать: «Для меня это люди. Я смогла познакомиться с такими людьми…»
Я никогда так не отвечаю. Я человек не публичный. Может быть, именно поэтому я так спокойно перешла на домашнее обучение в выпускном классе. Райна сказала, что не вынесла бы и дня такой жизни. Она бы погибла, лишенная возможности участвовать в ежедневных маленьких спектаклях, подкидываемых ей жизнью в школе. А меня они никогда не интересовали. Не то чтобы я вообще не любила людей: на свете есть люди, без которых я бы точно не выжила. Или мне кажется, что я бы не выжила без них. Потому что за последний год я сделала мрачное открытие: без некоторых людей я не живу хорошо, но тем не менее живу.
Райна — одна из этих людей. Я знаю ее всю свою жизнь: Ванда, ее мама, «лошадиный профи» у моей мамы. Проще говоря, Ванда всю жизнь нянчится с лошадьми моей мамы. Это работа с полной загрузкой, и Ванде попросту не хватило бы ни времени, ни сил заниматься чем-то еще. Вот так и получилось, что она живет в нашем домике для гостей вместе с папой Райны, Джорджем.
Мама с Вандой забеременели в одно и то же время, и папа жаловался мне, что едва не рехнулся, потому что ни одна из них не желала его слушать и обе делали что хотели. На девятом месяце, с трудом таская необъятный живот, Ванда продолжала мотаться по нашему ранчо, чистила стойла, задавала корм и лично ухаживала за каждой лошадью. Мама тогда только начинала свою политическую карьеру на уровне штата, и хотя дело ограничивалось главным образом небольшими поездками по округе — они происходили постоянно. И папа всегда считал настоящим чудом, что каким-то образом она оказалась дома к началу схваток… опередив Ванду всего на пять минут. А поскольку Джордж был на работе, в конце концов папе пришлось везти в больницу обеих. Всю дорогу они нежно обнимались на заднем сиденье — парочка пузатых, стонущих и пыхтящих женщин, без конца причитающих из-за нарушенного графика работы. Бедный папа обливался холодным потом от страха, что его остановят и арестуют по подозрению в многоженстве с извращенным пристрастием к беременным женщинам на поздних сроках.
Мы с Райной родились с разницей ровно в пять часов — причем я оказалась первой — и с тех пор не расставались. Мы всегда говорили, что мы — двойняшки, только родители разные.
