Тихий свист под окном заставил меня подпрыгнуть чуть ли не на метр. Сердце выпрыгивало из груди. Чего я испугалась? Я ведь точно знаю, кто свистит.

— Леша, ты?

— Ага. Выходи, посидим.

— Нет, я спать хочу.

— Какое спать? Смотри, как хорошо. Завтра поспишь.

— Не шуми, всех перебудишь.

— На эту сторону ни одного окна не выходит. Никого я не разбужу. Выходи.

— Нет. Спокойной ночи.

— Аленька, на минуточку. Я хочу тебя поцеловать, — жалобно протянул Лешка и шмыгнул носом.

Поцеловать? Но ведь это теперь невозможно. Никак невозможно. Как мне сказать ему?

Не слушая Лешкиных причитаний, я снова забралась в постель, снова старательно расправила простыню, подоткнула со всех сторон, закрыла глаза. Зазвенело сразу несколько комариных голосов.

Что сделает Лешка, когда узнает? Ведь он хочет жениться на мне. Он любит меня. Вот и пусть любит. Мы вместе с... расскажем ему все-все. Он все поймет. Ведь никто не виноват, что так случилось. Наверное, сначала Лешка загрустит, но потом он поймет, и мы будем счастливы. Мы все будем счастливы. Я, Лешка и отец.

Дежа вю. Повторение. Позднее солнечное утро, пустой дом, чисто прибранная кухня. Сегодня я знаю, кто где. Лешка поехал в городок за продуктами. Мария Алексеевна послала. Утром, лежа в постели, я слышала, как они ругались сначала в коридоре под лестницей, потом на крыльце. В этой семье не умели говорить тихо, и я узнала, что Лешка «в гробу видал эти деликатесы и не для того приехал, чтоб как полоумный бегать за жрачкой, и что в других семьях дети на каникулах отдыхают и, если бы мама его хоть немного любила, она не подняла бы его ни свет ни заря в половине одиннадцатого и не погнала бы в жару на рынок». И много еще чего. В ответ Мария Алексеевна визгливо перечислила все жертвы и лишения, перенесенные ею ради горячо любимого, но неблагодарного детища.

Послушала их и неожиданно снова заснула и проснулась с четко сформулированной мыслью. Ужасно хочется увидеть Глебчика. Хоть одним глазком. Как прекрасно придумала Мария Алексеевна звать его Глебчиком. Я тоже так буду, пока мысленно, а после нашего объяснения попрошу у него разрешения так его называть. Конечно, он разрешит. Что здесь такого? Я совсем взрослая. Вытянув губы трубочкой, тихонько выдыхаю: «Глебчик», — и смеюсь. Смеюсь, спускаясь по лестнице, смеюсь в кухне. На столе горбится бумажная салфетка. Совсем белая, раскрашенная красным фломастером вдоль и поперек. Верчу салфетку то так, то эдак, читаю Лешкины каракули: «Люблю, скоро вернусь, целую, кушай хорошо, гуляй по саду, жди меня, целую, целую, целую». Поворачиваю салфетку еще раз, снова: «Целую» и сто штук пурпурных сердец. Молодец Лешка, не ленивый.

Заныло сердце, но я привычно успокоила себя: все будет хорошо. Как хорошо? Об этом не хотелось думать. С утра проблема не казалась такой легко разрешимой, как вечером. Скажем мы Лешке, а он возненавидит нас: и отца и меня.

Кошка поставил лапы мне на колени, требуя поделиться колбасой. Я оторвала неровный кусок от своего бутерброда и протянула Кошке. Он деликатно принял угощение и унес подальше от меня. Мало ли что, вдруг пожалею о своей щедрости и отниму.

Жаль, что посуда после завтрака вымыта. Ополаскиваю свою чашку, ставлю на сушку, с тоской смотрю в пустую мойку. Ну, что, им трудно было побросать чашки-тарелки и уйти? Так нет, все вымыли, оставив меня без осмысленного времяпровождения. Вон, даже пол, против обыкновения, подмели. А может, как раз по обыкновению? Может, когда хозяин дома, у них всегда идеальный порядок, просто в его отсутствие Мария Алексеевна слегка расслабилась? Или за порядком у них Таня следит, приехала и все вымыла? А может, сам Глебчик? На какой фиг я себе этим голову забиваю?

Я тихонько выскользнула из дома. Домочадцам, к счастью, было не до меня. Пробираясь мимо кабинета, я слышала голоса за дверью. Мария Глебова — одна в трех лицах — творила очередную нетленку.

Покинув участок через заднюю калитку, я спустилась к реке и устроилась на полотенце в тенечке. На берегу никого не было: ни бабушек с малышами, ни мальчишек, ни Лешкиных знакомых парней и девчонок. Я лежала на почти не вытоптанном лужке поблизости от зарослей бузины и смотрела на реку. Правый берег — крутой, левый — пологий, а в Австралии наоборот, или это у нас наоборот... Течение, довольно быстрое на стремнине, у берега почти отсутствует, берег подмыт, и сразу довольно глубоко, входить в воду неудобно. Там, где течение воды видно, она темнее. А как должно быть? У другого берега, прямо напротив того места, где я лежу, небольшой залив, заросший водорослями. Гена — парень, с которым я познакомилась на вечеринке, говорил что-то о заболачивании или как там это называется? Ну, что у берега будет болото... Облака плывут. Мало-мало. Два. Высоко, и какие-то неопределенные, несформировавшиеся. Даже в реке не отражаются. Нечему отразиться. Или я не вижу? Что будет с Лешкой? С ним и со мной? Зачем я об этом думаю? Ведь давала себе слово... Никто не виноват. Только я. Почему я не узнала, кто его отец? Мне было все равно. Я готова была стать его женой. Больше... Я хотела стать его любовницей. Вот и выговорила. Пусть мысленно, а все равно страшно. Мы были в миллиметре от этого. Если бы Лешка не остановился, я бы его не остановила. Почему он остановился? Интуиция? Есть Бог, есть! Спасибо ему. Если бы это случилось, как бы я смогла жить дальше? А ребенок? Ведь мог же получиться ребенок?

Я застонала от ужаса и перевернулась на спину.

— Обгорели? — участливо прозвучал знакомый голос.

— Вроде нет. — Я из-под локтя взглянула на Градова. Он стоял против солнца и, сощурившись, смотрел на меня сверху вниз. — Садитесь, — предложила я от смущения еле слышно и тут же рассердилась на себя. Чего я смущаюсь? Прокашлявшись, предложила более твердо: — Присаживайтесь. — И подвинулась на подстилке.

Градов опустился рядом со мной. Наши тела не соприкасались, но я явственно ощущала жар его тела. Ощущала, несмотря на то, что жаркое солнце раскалило мою кожу, на то, что температура на солнцепеке, где я лежала, приближалась градусам к сорока. Но это не единственная странность. Другая — то, что, ощущая жар его тела, я почувствовала холодок, пробежавший вдоль позвоночника!

— Обгорели? — повторил Градов. — Я уже довольно давно наблюдаю за вами, вы лежите на самом солнцепеке неподвижно. Заснули, да? А потом пошевелились и застонали.

— Да, кажется, я немного задремала.

— На жаре это не здорово. Потом будет голова болеть.

Он опустился рядом со мной на траву.

— Я думала, вы работаете над новым романом, — сказала первое, что пришло в голову. Просто, чтоб не молчать.

— А я и работаю над новым романом, — ответил он и игриво склонил голову к плечу. Мне не понравился оттенок двусмысленности, прозвучавший в голосе и смысле фразы. Неужели я невольно дала повод считать меня легкомысленной? Я заторопилась:

— Я думала, вы сидите и пишете вместе с Марией Алексеевной.

— Писать — дело женское. — Градов усмехнулся. — Мужское дело — выдать идею. — И без паузы предложил, обращаясь неопределенно — то ли на ты, то ли на вы: — Пойдем купаться.

Он смотрел добродушно и проказливо, словно мальчишка. В эту минуту он, как никогда прежде, походил на Лешку, и сияние дня померкло для меня. Стало тоскливо. Но Градов легко вскочил на ноги, протянул мне руку и позвал:

— Наперегонки, идет? До того берега и обратно.

Этот голос, звенящий молодостью, с легкой интимной хрипотцой, голос, сводивший с ума женщин на всем безграничном просторе Советского Союза от Камчатки до Юрмалы...

Я снова попала под его обаяние, встала, опершись о сильную руку, и мы, не расцепляя пальцев, побежали к воде.

Его фигура претерпела большие изменения, чем лицо. Плечи и руки усохли, стали тоньше, а вот талия, напротив, раздалась за счет валиков жира на боках и чуть отвисшего пивного животика. Но все равно он был дивно хорош, просто глаз не отвести. Я и не отводила. Надо отдать ему должное, он тоже на меня посматривал не без удовольствия.