- Ну, как? - вывалился на поляну полковник. - Как это она? Не расшиблась? Мы вроде тихо ехали, я не заметил как-то...

Он не заметил! А я заметил: машина шла со скоростью под сотню километров.

- Маша! А-у-у! - вдруг зычно, как на плацу, за орал полковник, и девчонка появилась перед нами, как из-под земли - тихая, строгая.

Она молча обошла нас и зашагала к машине, и я обратил внимание на то, что под ее ногами ни разу не хрустнула ветка, а за ней оставались узкие следы, почему-то серебристые на темной траве... Около подъезда нашего дома полковник, не выходя из машины, заискивающе попросил:

- Может, еще поиграем, а? Выпить купим?

Не попрощавшись и не обернувшись на его голос, я пошел в подъезд...

В квартире я захотел курить, пошарил по карма нам, вытряхнул табачную пыль. Идти в гастроном за сигаретами очень не хотелось.

- Ты мой брат, - сказала Маша. Она стояла в прихожей, смотрела, как я чертыхаюсь. - Ты мой брат, наверное. На!

Она протянула мне на ладошке пачку “Примы”.

- Спасибо, - буркнул я, - вы очень предупредительны, сестренка.

3

Странная двойственность беспокоила меня в послед нее время. Я уже не сомневался, что в тощей девчонке кроются целые мироздания, что форма ее - частность, скафандр, что и не человек она. Но девчонка вела себя опять, как все дети, и не помнила ни о волке, ни о прыжке из машины. Ресторан, прогулки на такси, полковник - все это помнила, а больше ничего. Она совсем оттаяла, охотно играла с ребятами во дворе, прибегала голодная, со свежими царапинами на коленках. Вечером заставляла меня читать ее любимые книжки, охотно капризничала, будто отводила душу за прежние ограничения, стала невозможной сладкоежкой, в общем, наверстывала детство, засушенное болезнью. Впрочем, порой я не усматривал никакой фантастики в ее поступках. В свое время я насмотрелся в дур доме всякого. Возможности человека необъятны, а психи творят чудеса почище йогов. Помню мальчика, который не знал усталости. Скажешь ему, чтоб отжимался, - отжимается от пола сто, двести раз подряд, потом потрогаешь мышцы - не напряжены, да и дыхание ровное. Видел больного, не чувствующего боли. Он мог положить руку на раскаленную плиту и только по запаху горелого мяса узнать об этом. В остальном он был совершенно нормален.

В армии мой товарищ поднял полутонный сейф, упавший ему на ногу.

Сложнее было с волком. Но я сам совсем недавно общался с животными, командовал ими, как хотел, смотрел на мир их глазами. Правда, я умел отключать сознание от связи с ними. Может, она просто была в постоянной связи с этим дряхлым волком, и он постоянно давил на ее сознание. Смерть прервала эту связь, освободила ее мозг.

Контакт с этой девчонкой не проходил для меня бесследно. Я был в постоянном напряжении и в то же время как-то размяк, “одомашнился”, не думал о том, что деньги летят слишком быстро, а новых взять негде, с том, что в “Одинокий дневник”, вместо блоков об армии, тюрьме, редакциях, идут записи о текущем времени, об этой девчонке, совершенно не представляющие интереса для моей будущей книги. Да и о новом пас порте перестал заботиться, только лишь переклеил фотографию на старом. А Серый Генерал не исчез, он сидел где-то в центре паутины, сидел и, наверняка, думал обо мне, плел свои сети дальше, пытался меня на щупать.

В постоянном самоконтроле я чувствовал, как спадает с меня шелуха уголовщины, обнажая не сгнившее еще ядро мечтательного мальчишки, которому не суждено стать взрослым даже в облике матерого афериста. Полоса отчуждения лежала между мной и обществом всегда, но сейчас в океане одиночества нашелся эфемерный островок, где я становился самим собой. Изменились даже речь, повадки, сон перестал быть только необходимостью, но стал и удовольствием, книги опять заставляли переживать.

Мне не было скучно в этом микромире, где были только я, она и выдумки писателей. Но вся эта идиллия уводила меня к пропасти. Где-то в душе я тосковал по замкнутой ясности следственных камер.

И тут приехал хозяин. Вырвался на денек-другой, совместил служебное с личным.

Я как раз сибаритствовал на диване с томиком Ба беля, когда он открыл дверь своим ключом.

- Где Маша? - спросил он, едва поздоровавшись.

- Во дворе играет.

- Как играет? Одна?

- Почему одна? С ребятами.

Он был заметно удивлен.

- Что вы мне говорите? С какими ребятами?

- С обыкновенными, дворовыми, соседскими.

Он нервно закурил.

Хлопнула дверь, в комнату ворвалась Маша.

- Дай десять рублей, мы на видики сходим.

- Поздоровайся, - упрекнул я.

- Здравствуйте, дядя, - обернулась она, - вы из вините, меня ждут ребята... Ой, папа! Я ушел на кухню.

А вечером он удивительно быстро опьянел, тыкал в шпроты вилкой и плакался, хая жену, потом вскидывался, кричал восторженно:

- Нет, не может быть, я наверное, сплю, я же сам ее к врачам водил лучшим, она же дебильной росла Маша, иди сюда!

Приходила Маша, он лез к ней с неумелыми ласками, Маша терпеливо говорила:

- Папа, ты сегодня пьяный. Я лучше пойду, у меня там книжка недочитанная.

- Не признает отца, не радуется его приезду, он обращался ко мне, оставляя за мной старшинство в собственном доме...

Haконец он угомонился, лег спать. Я прибрал стол, заварил чай. На кухню зашла Маша, молча забралась ко мне на колени.

- Он скоро уедет, да? Ты сделай так, чтобы он по скорее уехал...

- Маша! - укоризненно посмотрел я на нее и пересадил на табурет. - Ведь он твой отец, как ты можешь так говорить? Он любит твою мать, любит, по-своему, тебя. Ты должна понять его, пожалеть иногда... А сейчас он в командировке, через несколько дней уедет. Ты уж не обижай его, ладно?

Я говорил и опять сам себе удивлялся. Ведь она не моя дочь, я совсем ее не знаю и, возможно, своими словами я отнюдь не способствую их сближению. Отец постоянно в отъезде, конечно, любит свою дочь, но когда ему было налаживать с нею взаимоотношения, если они месяцами не виделись?

Утром этот большой, неуверенный в себе человек вдруг заявил:

- Не поеду сегодня в контору, проведем весь день вместе!

Произнося это, он обращался к дочери, а смотрел на меня. И мне ничего не оставалось, кроме как сказать:

- Конечно, погуляйте с Машей... Ты, Маша, надень синий костюм, на улице прохладно. А я полежу, по читаю. Что-то ревматизм прихватил. Выпроводив их, я врезал стакан коньяку и уехал в Домодедово.

Толчея аэропорта успокоила меня. Я бродил по залу ожидания, наметанным глазом определяя своих возможных клиентов, затем посидел в буфете, съел порцию шампиньонов и ломтик ветчины, выпил банку пива. Делать больше здесь было нечего... Дома было тихо и скучно. Я слил остатки коньяку в стакан, залпом проглотил, закусывать не стал. По думал, что так недолго и в запой уйти. В это время хлопнула входная дверь, в прихожке загалдели, засмеялись. Маша, забежав ко мне в комнату, встревожено замерла:

- Пригорюнился? Зачем пригорюнился? Ты не болеешь больше?

В проем дверей просунулся папаша. Он был уже заметно под шафе:

- Как вы себя чувствуете? Мы тут накупили всякой всячины, решили дома поужинать... Я хотел в цирк, а

она - домой, домой. Ох, ревную!

И опять потянулся скучный вечер с застольем, бес порядочной едой и питьем, откуда-то возникли соседи, называли меня чародеем, на Машу глазели, как на диковинный экспонат. Она насупилась, и я увел ее спать.

- Ты почитай мне, ладно? - попросила она.

- Сперва вымой ноги холодной водой, переоденься в пижаму, потом позовешь...

Пока мы разговаривали, все смотрели на нас с умилением, что ужасно меня раздражало. Может, я в зонах только об этом и мечтал, что когда-нибудь и кому-нибудь придется советовать вымыть ноги перед сном и именно холодной водой. И еще рассказывать сказки про царевну и драконов.

И в этот вечер фантазия ударила из моих уст, хрустальным фонтаном. Я всегда умел сочинять разные байки, но выдумывать сказки экспромтом - это было со мной впервые. Я мгновенно сымпровизировал принца с авантюристскими замашками, одел его в темно-зеленый облегающий костюм с искоркой и отпустил его на поиски приключений. Целью, к которой устремился мой принц, был заброшенный замок на краю земли. Там происходят всякие чудеса, а какие именно - никто не знает. И никто оттуда не возвращается. Мой принц мужественно одолел трехголового дракона, пересек озеро с мертвой водой, смел на пути к цели стаю кикимор во главе с лешим, добрался до замка, прошел сквозь анфиладу комнат со всякими страхами и чудесами, а в самой последней узрел свой собственный облик в большом зеркале. Отражение так сильно потрясло его, что принц впал в меланхолию и вообще перестал куда-либо и к чему-либо стремиться. Так до сих пор и живет он около этого замка и раз водит кроликов, чтобы не умереть с голоду. Когда я закончил сказку, Маша шевельнулась, Bысунув подбородок из-под одеяла, с минуту полежала молча, тихая, посерьезневшая, затем произнесла почти с материнской интонацией: