...В газету “Охотско-Звенская правда” я попал от крайкома КПСС.
В то время я был студентом-заочником третьего курса факультета журналистики, имел два года практики литрабом отдела писем в молодежной газете и пять лет внештатного сотрудничества в ряде газет, не выше областной. Должность ответсека - второго человека после редактора - мне импонировала. Забавен был и поселок, самозванно именующий себя городом Охотском. Люди тут жили рыбой, все остальное было сопутствующим. Бытовало даже выражение:
“Охотск стоит на хвосте у селедки”. Охотск стоял на узкой косе гравия, врезавшейся в Охотское море. Это был безжизненный уголок, но люди, которым некуда деваться, способны обжить и горный утес. Рыли, например, в гравии лунку, клали туда свежую селедку и картофелину. И вырастал куст, с корней которого можно было собрать десяток мелких клубней. Охотск имел двухэтажную гостиницу, больше напоминавшую общежитие без удобств, ресторан, который днем был обычной столовой, а вечером - плохим кафе и оживлялся по ресторанному только с появлением рыбаков после рейса, завод, производящий дешевое вино “ Волжское”, которое брало не столько крепостью, сколько вредными фракциями, милицию, КГБ, райком партии и, конечно, редакцию.
Молодых в редакции было двое - я и линотипистка Клава, грудастая девица, делавшая в строке на бора не меньше трех ошибок и жгуче мечтавшая выйти замуж за партийного журналиста. На меня она по сматривала волнующим взглядом, для чего скашивала зрачки к носу, а потом переводила их на правое и на левое плечо - кокетничала. Всем остальным, включая работников типографии, было за сорок, по моим тогдашним понятиям это были глубокие старцы. Каждый имел свои особенности.
Так, заведующий отделом пропаганды страдал” сон “ной болезнью. Не знаю, как она называется в медицине, но спал он в полном смысле слова на ходу. Все его движения были замедленные, мышление невероятно заторможено. Десятистрочную заметку он обрабатывал больше часа. При всем этом он обладал невероятным, хотя и непроизводительным трудолюбием сидел за своим столом больше всех, приходил задолго до начала рабочего дня, а уходил затемно. Материал он собирал в основном по телефону, в трубке его не торопливый голос с долгими паузами производил впечатление начальственного, важного человека. То, что паузы сопровождались закрытием век и посапыванием, на значимости монолога не отражалось. Если добавить, что “зав” был еще и принципиальным парторгом редакции, портрет его будет почти полным. Редактор, крупный мужчина с благородной сединой на висках по фамилии Турик (запомнилась необычная фамилия), внимания своего удостаивал только литературную страничку. Он лично правил материалы этой полосы, среди которых мне запомнился шедевр бригадира рыболовецкой бригады: “...Галька с писком вылетает из-под гусениц подчас. Трактор пятится, но тащи~ - тяжки рама и кунгас...”. И так на пяти страницах. Поэма, в которой подробно описывался производственный процесс бригады, называлась “Славная путина”. Кроме литературной полосы, выходившей раз в неделю, и застарелого цирроза печени, Турика ничего больше не волновало. Хороший был редактор. Заведующий отделом промышленности, несмотря на полноту, был живчиком. Вечно он мотался по командировкам, материалы выдавал большие, что страшно меня нервировало, так как его “кирпичи” трудно было разместить в полосе. Я тогда вводил брусковые макеты, стараясь, чтоб газета версталась свободно, с воздухом, с обведением заметок рамочками, большим количеством клише. Промышленник же считал, что внешний вид не играет роли, главное - уместить на поло се как можно больше текста. В качестве примера он показывал мне ”слепые” страницы газет ЗО-х годов, где, кроме бисерного шрифта и заголовков, ничего не было. Остальные сотрудники как-то не запомнились. Да, был еще печатник, забавный старикан с ясным умом и веселым нравом. Мы с ним часто после работы по сиживали за бутылкой-другой “Волжского”, именуемого в народе “маласовкой” - по фамилии председателя рыбкоопа Маласова, он рассказывал мне о смешных и страшных временах, когда за перенос строки могли посадить. Например, “бригады коммунистического тру да”. При переносе на отдельной строке получается “гады коммунистического труда”. Какой, спрашивается, дурак будет читать строку отдельно. А вот читали же, читали и сажали..
Уже при мне приняли фотографа со смешной фамилией Балабас. Особенностью его фоторепортажей была невероятная статичность снимков. Казалось, что он работает старинным фотоаппаратом, требующим для экспозиции несколько минут. Люди на его снимках застывали в нелепых позах с вытаращенными глазами. Своим шедевром он считал снимок девушки-шофера, приглаживающей перед автомобильным зеркалом волосы. У девушки было выражение мученицы, занимающейся этим делом с начала века. Производила впечатление и текстовка к снимку, которую я из озорства пустил в печать без правки. “Никаких тебе забот, шофер второго АТП Галя Зайцева”, - было написано на ней. Дальше рассказывалось, что она не нарушает трудовую дисциплину и участвует в общественной жизни автохозяйства. Галя потом приходила с гаечным ключом, искала фотографа...
Меня этот Балабас невзлюбил с того дня, когда стало известно, что нам дадут одну двухкомнатную квартиру на двоих. Чтоб завладеть жильем в одиночку, фотограф срочно женился на линотипистке, которая с не меньшей скоростью родила ему двойню. Так как роды имели честь свершиться через семь месяцев после бракосочетания, а Балабас приехал в Охотск ненамного раньше, у него возникли нездоровые подозрения, которые опять-таки обратились в мой адрес. Текла газетная текучка, и подошла пора кетового промысла. “Рунный ход кеты”, как зовут это время в поселке, сопровождается выходом на ее отлов почти всех жителей поселка. Красная рыба - кета, горбуша, нерка - поднимается по горным речушкам, чтобы выметать в родимых местах икру и умереть. Берега в устьях рек буквально золотятся в это время от несвоевременно отошедшей икры, а сама рыба идет так густо, что воткнутая в одну из них острога продолжает двигаться против течения вместе с рыбой, не тонет. Берут кету обычно ставными неводами, забрасывая сети с кунгасов, - огромных килевых баркасов. За две-три недели можно заработать большие деньги, поэтому на промысел выходят служащие контор, учите ля - все, кто только может. Естественно, газета отмечает это как массовый патриотизм в добыче для на рода “красного золота”.
Ряды сотрудников редакции заметно поредели, они добывали “красное золото”, а я отдувался, высасывая материалы из пальца и телефонной трубки. Как раз приближалось время экзаменов в училище педагогов для народностей Крайнего Севера, требовалась статья, которую я выдал за полчаса. Не знаю, куда уж там смотрела цензура, но статья была опубликована на второй полосе, а к обеду на весь тираж наложили арест, и меня забрали в КГБ.
Называлась статья “Стать педагогом”, речь в ней шла об ответственности хорошего преподавателя перед будущим, о трудностях этой профессии. “ Придет время, - писал я, - и профессия педагога станет самой престижной, как профессия врача. И стать учителем будет так же трудно, как космонавтом. Ведь нагрузки, испытываемые учителем истинным, не меньше, чем у космонавта, а ответственность неизмеримо большая. Хороший учитель должен быть и психологом, и артистом, и спортсменом. А главное, он должен быть, безусловно, порядочным и добрым человеком, ибо любые знания, которыми он обладает, ни что, если он не обладает добром и любовью”. В КГБ с меня сняли допрос, следователь интересовался, кто научил меня написать такую нехорошую, реакционистскую статью, понимаю ли я, что это ревизия идей марксизма-ленинизма и так далее. Он положил передо мной рецензию преподавателей училища, где говорилось, что, согласно мнению автора, учителей надо испытывать в барокамерах и где, интересно, автор найдет таких учителей? Кроме того, меня обвиняли в левом и правом уклонизме и централизме. Даже приведенную мной цитату Маркса о том, что “...в науке нет широкой столбовой дороги...” сочли в моей трактовке провокационной. “Педагогика - это не наука”, - доказывали рецензенты.
