Заметим, что в этой динамике метафоры мы не попадаем в ловушку дилеммы «или-или», настаивая на буквальном прочтении этой истории, и вместе с тем не говорим, что ее содержание – только метафора или даже конкретная родоплеменная метафора.
А Соответственно сверка основополагающих сил психики с соответствующей метафорой высказывания позволяет представить в полной мере наше отношение к таинству и нашу с ним сопричастность. Точно так же нам следует видеть, с одной стороны, метафору «праха земного», а с другой – метафору оживотворяющей энергии (пневмы) или духа. Хотя сравнение бренного тела с прахом и пылью более чем избитый речевой штамп, характерный для нашего века, тем не менее диалектика духа остается для нас вполне приемлемой. Как отметил Юнг,
…дух всегда выступает как активная, окрыленная и подвижная, а также как оживотворяющая, воспламеняющая, инспирирующая сущность [46]
Как динамическая сущность, дух представляет собой воплощающую энергию размерность психики. Если душа занята поисками смысла и целостности организма, то дух – это энергия движения к осуществлению этих желаний. Но Юнг еще более усложняет вопрос:
Духовной сущности свойственны, во-первых, принцип спонтанности движения и деятельности, во-вторых, свойство свободного порождения образов вне чувственного восприятия и, в-третьих, автономное и суверенное манипулирование этими образами. [47]
Это вызывающая, еретическая фраза. Юнг полагает, что дух не только не подчиняется контролю Эго, а следовательно, чаще всего – сознания, но и что его воздействие не зависит от чувственного восприятия, памяти и конкретного опыта. Так называемые романтики бурно воспротивились определению воображения как распадающегося чувственного восприятия, стремлению наукообразной мысли конца XVIII века свести разум-тело-душу до метафоры машины. Они понимали воображение (Einbildungskraft) как автономную энергию создания образа. Они отдавали приоритет воображению перед разумом и считали его величайшим даром, которым наделен человек. При всей своей безусловной полезности разум уступает некому творцу-демиургу, некому даймону [48], который передает дух от богов человеческой психике, хотя часто это объяснимо с большим трудом. Прекрасным примером могут служить сновидения. Когда мы хотим знать, что думают боги, мы исследуем воздействие духа в артефактах симптомов, в комплексах, в паттернах, во снах. Каждая из этих областей является местом проявления духа.
Соответственно, мы должны с почтением относиться к мощной метафоре духа, содержащегося в материи, как в Бытии наполняющая материю пневма изображается через метафору божественного дыхания, осеняющего земной прах и пыль. Мы материальны, и тогда тело – это машина и тело – это душа; и вместе с тем мы духовны, и тогда дух вселяет энергию в материю. И когда мы думаем, что дух находится под контролем, он ускользает от контроля сознания и наполняет Тень, переносится в проекции, подавляется только затем, чтобы, воскреснув, бурно проявиться вновь, он покоится под спудом депрессии, однако он никогда, никогда не пропадает до конца, не больше чем боги, которые, исчезнув, действительно нас покинули [49].
И как старики и дети, мы ежедневно убеждаемся, насколько наша телесная оболочка слаба, временна и смертна. Ко всем нам одинаково можно отнести эти строки Йейтса [50]: «Возьмите мое сердце; зверь теряет силы / Оно больно желаньем, взято в плен» [51]. И вместе с тем мы стремимся к звездам, хотим сочинять музыку, заниматься любовью, устраивать войны и создавать невроз, порожденный нашим наморщенным лбом и исходящим из-под нахмуренных бровей. Непреодолимый образ духа во плоти, одухотворенной материи, распространен всюду и остается нашей постоянной дилеммой. В минуты ликования и торжества оказывается вполне достаточно небольшой боли в боку, чтобы вернуть нас на землю. И вместе с тем, находясь на стадии умирания, мы можем сочинить песню, которая останется на века. Кто сказал, что настоящим является только один из этих антиподов, а другой – нет? Несомненно, оба являются подлинными, подтверждением чему служит метафора Бытия.
Еще одним мотивом Бытия остается проверка непрерывности соответствия – метафоры Другого. Другим может быть змея, человек противоположного пола, Каин или Авель; Другой – это другой, не мы, и вместе с тем в глубине души мы знаем, что другой – это и мы тоже. Мы служим воплощением головоломки Артура Шопенгауэра под названием Mitleid [52], или эмпатия. Как мы можем выйти из рамки своей собственной шкуры и своего самолюбования, чтобы почувствовать боль другого? Мы можем это сделать, как утверждает Шопенгауэр, только потому, что можем представить в своем воображении, что мы и другой, при всех поверхностных различиях, по существу одно и то же [53].
В своем трактате «Защита поэзии» Перси Биши Шелли [54]утверждает, что скрытой пружиной эмпатии и симпатии является воображение, орган морали. Благодаря воображению мы можем преодолеть границы единственно известного или едва известного и понять отношение к тому, что является другим, даже менее известным. И, конечно же, нам вспоминается предупреждение Джона Донна [55], что бесполезно пытаться узнавать, по ком звонит колокол, ибо он звонит по нас [56]. И давайте не будем забывать высказывание Юнга о Тени, которой мы не хотим быть с точки зрения Эго и которая вместе с тем неизбежно является частью нас.
Исправление Тени – это задача человека, участвующего в процессе индивидуации, ибо он этически обязан интегрировать отщепленные части своей личности в единое целое. Встреча с Другим, которая так пугает примитивную психику и является источником страха, нетерпимости и большинства случаев насилия, представляет собой исходный моральный вызов. В моем Каине содержится мой Авель, а в моем Авеле – мой Каин. Я так же опасаюсь моего так называемого добра, как и моего так называемого зла. Работа, связанная с интеграцией, ведением диалога и уважением энергетических сил Другого, – задача, которая постоянно продолжает стоять перед каждой цивилизацией и отдельным человеком. Судьба мира висит на волоске и зависит именно от этой способности объять Другого и умения вести с ним диалог.
Таким образом, говоря о началах, мы видим, что каждая история о сотворении мира порождает свою совокупность метафор, которые используются каждая по-своему. В данном случае речь шла о трех метафорах: сопричастности творению, единстве/дуализме материи и духа и скрытой идентичности самости и Другого: мы видим, что нам удалось избежать как невротичного буквализма, так и опрометчивой раскрепощенности софистов. От цепи силлогизмов этих двойных метафор мы пришли к чему-то по-настоящему жизненно важному. С помощью «мифического мышления», иначе говоря – используя воображение, мы познали глубинную связь с таинством и свою сопричастность с ним. Уклониться от этого охвата дуализма – значит избежать истинной внутренней работы. Марк Аврелий [57]две тысячи лет тому назад заметил:
И еще я ворчу, когда иду делать то, ради чего рожден и зачем приведен на свет?.. Не любишь ты себя, иначе любил бы и свою природу, и волю ее. [58]Мне все время кажется, что наше природное желание, зачастую весьма ленивое и замкнутое, также создавало изящные метафоры окончания жизни с осязаемым саваном [59]. Именно по своему природному желанию мы являемся совокупным созданием духа и увядающей плоти, и потому даже наше неумолимое следование этим образам, в конечном счете, ведет нас к границам трансцендентного. Та же самая природа, которая погружает нас в лень и сон, пробуждает нас и вызывает душевное волнение. Акт creatio [60]воспроизводится в каждый момент, независимо от нашего желания. И когда мы включаем воображение, мы раскрываемся как духовные существа в момент кульминации маскарада, который в итоге заканчивается смертью.
